Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— Почему именно Ростислав? — недоумевающе спросил Мальга. — В Тьмуторокани и раньше сидели русские князья.
— У них было и есть будущее на Руси, — отверг стратегос. — А у Ростислава — нет.
— Он — изгой, — подтвердил Мальга. — Да… верно.
Вот именно, — подумал Склир, снова убеждаясь, что его страх перед русским князем имеет под собой твёрдую почву. Архонт Таматархи становится всё сильнее, он подчинил себе племена почти всей Гиркании, кроме хазар, но и за этим дело не станет. И русичи на берегах Танаиса и Фасиса станут за него в случае войны… О-о-о, — понял вдруг Склир, — да этот
Готские Климаты — жемчужина в диадеме базилевса. Весь Константинополь, да что там Константинополь — вся Пропонтида и Восточная Фракия кормятся хлебом с Борисфена, Танаиса и Фасиса. Половина его идёт через Таматарху, обогащая архонта Ростислава. Вторая половина — через Олешье и Херсонес. Долго ли вытерпит Ростислав? Климаты постоянно тянут к себе русских князей, ещё с языческих времён.
— Русские князья теперь христиане, — заметил Мальга. — Они не враги базилевсу.
— И это мне говорит сын русича, взятого в плен при набеге на империю, — насмешливо бросил Констант Склир.
Мальга поперхнулся вином.
— Кстати, кто в ту войну был стратегом русского войска? — вкрадчиво спросил Склир.
— Владимир Ярославич, сын великого князя, — медленно выговорил Мальга.
— Отец князя Ростислава, не так ли?
— И ещё боярин Вышата… пестун Ростислава. Он и сейчас при Ростиславе в Тьмуторокани… — русич ошалело мигнул.
— Да? — тоже медленно сказал Склир. — Я не знал. А что значит — «пестун»?
— Воспитатель, — русич уже оправился от удивления и опять говорил нехотя, с лёгкой ленцой и словно бы с досадой на себя. За что? За то, что не догадался альбо за то, что проболтался?
Склир с трудом сдержал торжествующую улыбку — большинству людей свойственно не замечать очевидное. Этот скиф знал всё, что нужно для правильного вывода, но не смог сложить два и два.
Однако становилось не до смеха. Если Вышата и вправду воспитатель архонта Ростислава, да ещё и был при Владимире в войске… это может значить многое. Очень многое…
В том числе и для безопасности не только Херсонеса, но и для всей империи.
Князь Ростислав Владимирич умирал.
Над княжьим теремом бушевал ветер, рвал с древков полотнища знамён, клочьями обрывал и уносил в темноту пламя с факелов. Дробно чеканя шаг, шла по переходам терема и стенам Детинца сторожа, лязгали доспехи, блестели в неровном пламени нагие клинки мечей и копейные рожны. В берег размеренно било море, скалы вздрагивали под напором прибоя, пенные клочья и брызги взлетал выше крепостных стен.
Вот ревёт в вышине ветер, — горько билось в голове князя, — а тебе и с постели-то не встать. Злая немочь навалилась, влилась в руки и ноги, при каждом движении отдаётся острой болью в костях. И с чего вдруг?
Князь знал, что умирает — никогда ещё не чувствовал он за собой подобной слабости. И знал, что не простая болезнь, не просто немочь… В животе ворочался колючий комок калёного железа, щетинился шипами, жадно рвал и грыз князя изнутри.
Ростислав настойчиво гнал от себя злую мысль, но она
Яд.
Отрава.
И ещё одна злобная, всё время шуршала в углах терема и заглядывала в окна.
Кто?
Металась память, не находя ответа пугливым зверьком сжималась за дверью.
Кто?
И в суровых лицах гридней князь не мог найти ответа.
Кто?
Княжий терем притих в страхе, и по тьмутороканскому Детинцу тёк страх, вытекал в ворота тягучей, осязаемой волной, растекался по городским улицам и концам — город тоже знал, что князь умирает.
На свечах медленно оплывал воск, тонкие черенки нагара загибались чёрными червями, дрожали желтовато-багряные огоньки, отражаясь в слюдяных переплётах окон, крупно вздрагивая вместе с теремом при особенно сильных ударах ветра.
Вышата Остромирич метался по хорому из угла в угол, сжимая кулаки, останавливался, морща лоб, притопывал в досаде и злобе.
— Сел бы ты, Вышата, — чуть лениво и мрачно бросил Порей, глядя в стол. — И так на душе тошно, так ещё и ты мельтешишь.
Он не глядя ухватил со стола серебряный кубок, украшенный дивными цветами, выцедил хиосское вино одним духом, словно простую воду. Всё так же не глядя поставил кубок на место, чуть пристукнув донцем о стол.
— И правда, Остромирич, — поддержал хмурый Славята.
Вышата остановился на миг, полоснул мрачно-недвижного дружинного старшого жгучим взглядом. Славята даже не шевельнулся в ответ. Он сидел в самом тёмном углу, утонув в тени печи, и даже глаза его были плохо различимы. Стойно идолу, — подумал внезапно с ненавистью беглый новогородский боярин, но всё же сел. Славята чуть заметно усмехнулся, но смолчал.
Вышату и Порея понять можно. Они поставили на Ростислава всё, в чаянии огромного выигрыша, славы, чести и власти. При ином каком князе они стали бы обычными гриднями, такими же, как и все иные. Никогда им теперь не стать теми, кем они были при Владимире Ярославиче. А родовая слава, память о ней, не давала покоя — и Добрыня, пестун Владимира Крестителя, и Коснятин с Остромиром, новогородские тысяцкие, глядели на них из той памяти с суровой требовательностью. Да и по чести-то следовало бы служить только Ростиславу Владимиричу и никому иному. Потому их в своё время Мстислав Изяславич в Новгороде и не держал (да и не удержать было бы их Мстиславу-то!) — справедливо рассудил, что шуму с того будет больше, чем толку. Теперь призрак умаления родовой чести вставал перед братьями Остромиричами вновь.
Куда теперь?!
К Мстиславу, в Новгород?! А примет он обратно-то?
По той же причине отпадал и Киев. И иные города, где сидят на столах Изяславичи — в лучшем случае загонят куда-нибудь, межевой крепостью у Степи в горле началовать альбо в Заволочье дань с чуди трясти.
К Святославу альбо к Святославичам?
При одной только мысли о Святославе у Вышаты возникала на губах улыбка, кою можно было принять и за оскал. Будто бы простят Святослав с Глебом ему да Порею (да и всей иной дружине Ростиславлей!) оба тьмутороканских взятья да оба Глебовы изгнания…