Делакруа

Гастев Алексей Алексеевич

Издали — хотя в тесных залах музея нельзя было смотреть особенно издали — «Ночной дозор» производил впечатление загадочное, но, безусловно, величественное. Вблизи же вовсе нельзя было ничего разобрать — может быть, Эжен вспомнил в Королевском музее недоумение Жироде, удивившегося перед «Хиосской резней» тому, что он не может ничего разобрать.

Но Рембрандт был еще непонятней, в нем не было логики: вместо того чтобы повелевать формой, он ей перечил, он шлепал мазки кое-как: зато потом, когда они высыхали, он их фиксировал лаком, заливал лессировками, он трудился вокруг них, как

пчела. Автор доводил поверхность картины до состояния, смысл которого был известен ему одному. Вместо того чтобы материализовать, утверждать, делать натуральным и выпуклым, он старался все растворить в сверхъестественном свете, амстердамских нотаблей он превращал в привидения, в миф.

В Голландии Эжену больше не пришлось побывать. В Антверпен он еще съездит. О Рубенсе он напишет еще множество слов. О Рембрандте значительно меньше. Рембрандт окажется для него родственником, которого любят, но о котором молчат.

Между тем в Лувре он виделся с Рембрандтом почти постоянно. Его католическая душа возмущалась, наверное, неказистостью сцен из евангелия — «Учениками в Эммаусе», «Милосердным самаритянином», — но разве сам он не был неказист, неуклюж, как будто нарочно неловок, разве он сам не презирал и не проклинал постоянно зловредную легкость кисти?

Зато проникновение этих евангельских сцен было поразительно легким, вкрадчивый мастер вливал в вас потоки этой янтарной смолы, сам такой же нищий, как и Христос, и такой же уверенный. Собственно, именно такого рода живопись только и могла преодолеть тог плащ из свинца, который приводил Эжена в отчаяние с юности.

Католическому искусству столь проникновенным быть никогда не случалось. Оно потрясало, как Рубенс, оно вселяло в душу восторг, но такого общения душ — душа и душа, душа и Христос — это искусство никогда не достигло, да оно и не стремилось к нему.

Как ни странно, Делакруа почитают во Франции последним великим католическим живописцем. Еще более странно, что это именно так. Еще в Салоне 1827 года рядом с «Сарданапалом» висел его «Христос в Гефсиманском саду».

Был ли он верующим?

«Обедал у X. Он пытался пробудить мою набожность; он-де нашел во мне совершенно подготовленную почву; в сущности это сумасшедший».

Но неверие столь же разнообразно, как вера, оно имеет множество форм. Возвращаясь от обедни однажды, он заявил: «Я рожден проповедником», — правда, религия и проповедь отнюдь не одно и то же. Однако вот его рассуждения:

«Бог ввел в мироздание дух, как одну из необходимых сил, действующих в нем; дух не является всем, как это утверждают прославленные идеалисты и платоники; но он существует, подобно электричеству и ряду других невесомых сил, воздействующих на материю.

Я создан из материи и духа: эти два элемента не могут погаснуть».

Откуда такие идеи? Не позаимствованы ли они у Луи Ламбера, у юного мистика, с которым Оноре де Бальзаку посчастливилось учиться в Вандомском коллеже? У Луи, который видел воочию материнскую волю, когда, сидя у его колыбели, мать расчесывала гребнем свои длинные волосы и видны были в темноте электрические искры, — что это было, как

не душа?

Это поколение заражено было страстью все объяснять, восторженность, постоянный и утомительный пафос уживался в их головах с наивным и нескромным желанием разобраться в пружинах.

«...Я думал о прелестных аллегориях эпохи средних веков и Ренессанса, о всех этих небесных селениях, блаженных полях, полных сияния, оживленных легкими фигурами и т.д.

Природа, не подчиненная гению человека, усугубляя материальные заботы, делала жизнь в те времена более суровой, что заставляло с удвоенной силой мечтать о неизведанном блаженстве...

Желание, как и всегда, вносило поэзию в существование несчастных смертных, обреченных пренебрегать тем, чем обладают...

В наше время наблюдается обратное. Нас пытаются занять исключительно зрелищем нашего собственного ничтожества, от созерцания которого мы должны были бы спешить отвернуться. Протестантизм в первую очередь способствовал этой перемене. При нем опустели небо и церкви. Народы положительного склада восприняли его с жаром...

Я не знаю, видел ли мир когда-нибудь что-либо подобное этому зрелищу эгоизма, заменившего все добродетели».

Поистине, если бы Бога не было, его надо бы было выдумать; если бы не было попов, их бы надо создать; если бы не было церквей, их бы надо построить, осветить, изукрасить в великолепном католическом стиле, чтобы Рубенсу было где развернуться, чтобы пели кастраты, гремел бы орган...

В Амстердаме Эжен зашел в протестантскую церковь. Она похожа была на воскресную школу. На унылых пустых стенах висели только расписания проповедей, отпечатанные на скверной бумаге. Скамьи были отполированы ерзающими от скуки прихожанами, на перилах кафедры стояла чернильница, в ней торчало перо.

«Протестантизм противоречит всем законам — божеским и человеческим», — соглашался Эжен с Адольфом Тьером, который был католиком из принципа, хотя в Бога не верил.

Однако без попиравшего законы протестантизма невозможен был бы Рембрандт. А протестантский тезис об индивидуальном общении души с Богом, что это, как не религиозная модель того «общения душ», к которому стремился Эжен?

Антуан Гро назвал его живопись «обносками Рубенса». Если бы Гро спустя тридцать лет увидел картину Делакруа «Ученики в Эммаусе», он поразился бы свету Рембрандта, внезапно засиявшему на этом холсте.

К сожалению, Гро не смог оценить свободу, с которой его неизменный поклонник заимствовал манеру, приемы и самый стиль у других, — в 1835 году он покончил с собой.

Изгнанный Бурбонами Луи Давид написал Антуану Гро из Брюсселя: «Время идет, мы старимся, а вы еще не создали того, что называется исторической картиной...» Давид предлагал Антуану Гро перелистать Плутарха и припомнить античные мифы, основательно позабытые им, пока он писал кивера, сабли, драгунские усы, лошадиные крупы, снег, грязь, пороховой дым и закоченевшие трупы под снегом — словом, все это месиво, которое неизменно проносилось перед глазами того, кто видел сражение или сам в нем участвовал.