Делай, что должно
Шрифт:
“Ни минуты не могла представить, что Наташа будет первой, — как наяву слышала Раиса срывающийся от слез голос Верочки. — А кто следующий?” Следующей оказалась она сама. И можно только на одно надеяться, что погибла быстро. “Наташе повезло, ее сразу убили”.
Еще в день эвакуации Раиса понимала, что расстается с товарищами не на время, навсегда. Но сейчас на большой земле, она снова и снова вспоминала свои слова, так и не сказанные вслух, но повторяемые про себя как молитва: «Постарайтесь остаться в живых». Неужели действительно все? И Алексей Петрович — тоже?
Много раз видевшая смерть, Раиса ни могла ни секунды представить его убитым. И вспоминала… Как много она оказывается
Весь день, строчка за строчкой, Раиса сочиняла письмо брату: “Теперь я знаю, верно, самое тяжкое, что ждет человека на войне — понимание, что любого встреченного тобой ты может быть видишь последний раз. Я потеряла товарищей, свою боевую семью”. Сочинять она пока могла лишь про себя, до того, как хватит сил записать все это, еще не одну неделю ждать: правая рука в гипсе. Пальцами двигать можно, но толку мало. Единственное письмо, в три строчки, она писала больше часа, наотрез отказываясь от помощи. Пусть уж почерк будет знакомый. А продиктовать то, что тяжким грузом давило на сердце, не смогла бы никому.
В конце концов Раиса заставила себя подняться и выйти на воздух. Пока отбоя нет, можно возле корпуса в садике посидеть. Там свежим ветром тянет с моря и не так жарко. И хоть немного, но она побудет одна. Очень не хочется, чтобы ее сейчас жалели. Утешать человека в жестоком горе бессмысленно, это все равно что керосином костер тушить. Надо сначала дать боли отгореть, угаснуть. Иначе только хуже сделаешь.
Деревья бросают кружевную тень на дорожку, на скамейку, где сидит Раиса. Море близко, ночами его бывает слышно. Так похоже на тот санаторий в Балаклаве, что ком к горлу подкатывает. Еще прошлым летом бродила она по ее тихим узким улочкам. А сейчас кажется, что это было невероятно давно. Может быть, десять лет назад. Довоенная жизнь настолько ушла в прошлое, так размыло ее в памяти, что и не веришь порой, что была она. И город был.
Здесь все иначе, на Крым непохоже. И солнце жарче, и зелень другая, буйная, яркая, непривычная глазу. Колышутся над головой пальмы, их листья похожи на растрепанные зеленые перья. Кто бы ей прежде сказал, что где-то в Советском Союзе могут вот так вот пальмы расти, под небом в парке? В Сочи, оказывается, могут. Среди багрово-алых цветов на клумбе топорщит колючие стебли какой-то огромный столетник. Как в оранжерее.
Ее привезли сюда из Новороссийска. Уходили машины ночью, в пути пахло дождем и морем, и если очень долго всматриваться в окно, можно было различить где-то слева цепочку гор. И вот он город. Пока она видит его только через ограду да с балкона на втором этаже главного корпуса госпиталя. Зеленые сады, белые стены, черепичные крыши домиков и далеко впереди — бесконечное, сверкающее под солнцем море. Такое только присниться может. Пальмы, неведомые южные цветы… Как в романах Жюль Верна. Но от красок этих, от обилия солнца режет глаза. Не трогает эта южная красота, ненастоящей она кажется. Будто заблудилась Раиса в чужих театральных декорациях. И листья на самом деле — цветной шелк, липкий от клея, белоснежные колонны при входе — пустые внутри, а домики вдали и вовсе нарисованы на холсте.
Первые дни она провела в каком-то оцепенении. Сил хватало только на то, чтобы проснуться и спуститься на первый этаж в столовую. И снова уйти и лечь. Это не сон даже, а какая-то непонятная оглушенность. Алексей Петрович бы объяснил… Лишь сегодня проснулась будто. Когда сводку прочла.
В саду тихо. Только легкий ветер шумит в кронах. Воробьи скачут
“Я люблю землю в холодных рассветах, в ночных огнях, все места, в которых я еще никогда не жил”, - так и застряли в памяти строчки. Будто снова слышится знакомый голос. Как же много тех, кто больше не увидит этой земли, так любимой ими… Не услышит, как шумит море… И как много их еще будет!
Опять и опять перебирала Раиса строчки своего письма, которое непременно надо написать, как только рука начнет слушаться: “Сегодня я поняла, что осталась одна. Как тогда, в семь лет, на станции Брянск-товарная. Кто-то сказал бы: “малодушие”. Но малодушием будет позволить этому горю себя раздавить.” Стоит ли об этом писать? Что она сумеет рассказать брату, когда все-таки снимут гипс?
Долго сидеть одной ей не дали. По аллейке вышел навстречу молодой совсем парень, левая рука в гипсе, с подпорками да в локте согнута и в сторону торчит — в дверь только боком, эта сложная конструкция именуется «самолетом». У Раисы сейчас такая же, но на правой руке. Сразу вспомнилось, как в самом начале обороны Алексей Петрович чехвостил какого-то молодого врача, с полчаса провозившегося над таким же каркасом из шин Крамера: “Медицински-то такое вытяжение с первого часа обосновано, а вы подумали, коллега, как его с этим “самолетом” в самолет грузить будут? По санитарно-тактической обстановке ему тут повязку Дезо нужно, а про “самолет” в карточке особо отметить!”
Парень очень хотел закурить и искал кого-нибудь с двумя здоровыми руками, чтобы помог с самокруткой. Увидев, что Раиса тоже “не пилот, но в самолете”, искренне огорчился.
— Может, мы хоть в две руки ее сообразим, сил нет, как курить охота!
Раиса попробовала помочь и со второго раза получилось вдвоем завернуть табак. Раненый с удовольствием затянулся.
— Ну вот, так и жить можно. А с тобой, сестренка, что? Кто обидел? — увидал он Раисины заплаканные глаза. — Ты только скажи, я его одной левой! — и смутился, глядя на гипс.
Говорить пришлось о свежей сводке. Товарищ по несчастью нахмурился, втянул с новой силой дым, но ответил твердо:
— Слово даю, Крым мы воротим! Воротим и фрицев в море перетопим! Ты ведь тоже севастопольская? Я земляков сразу чую! Отберем его, верь моему слову. Ты по званию-то кто?
— Военфельдшер. Я не севастопольская, — Раиса опустила голову, — но там — товарищи мои.
— Воевала в Севастополе — значит, наша, севастопольская! Я с начала навигации сюда ходил, глядишь, и твоих кого привез. Лучше скажи, раз ты по медицинской части, когда меня из этой скорлупы-то вынут? Хожу, понимаешь, как краб с панцирем. Ни покурить, ни поспать, десять раз повернешься, пока устроишь ее, окаянную.
Точь-в-точь как Кондрашов когда-то, ее новый знакомый сокрушался, что лечиться предстоит еще долго. И тоже выспрашивал, нельзя ли что-то придумать, чтобы побыстрее, ведь надоело, сил нет, наши там сейчас в море небось, а я тут бока отлеживаю. “Как же все знакомо! Эх, Кондрашов, Кондрашов… Тоже, наверное, там остался.”
Раиса начала привычно его утешать, что гипс хотя и надолго, зато руку спасли и потом как новая будет. Даже вспомнила про “физиологически обоснованное положение и постоянное вытяжение для правильного формирования костной мозоли”. И этот понятный разговор, ненадолго вернувший ее к прежней работе в госпитале, притушил собственную боль.