Делай, что должно
Шрифт:
— Да! Там русским языком написано — снимок и рентгеноскопия! Я должен был сам, сам посмотреть! А теперь у вас раненый неведомо где, дозвониться вы не можете, отправили без сопровождения…
— … раненого с осколком у сердца, движущимся в такт пульсу? — негромко спросил Алексей Петрович из-за спины главного хирурга.
— Кто вам сказал?! — витязь в тигровой шкуре, да нет, теперь в самом деле тигр, резко развернулся.
Вместо ответа Огнев молча протянул ему вскрытый конверт.
— Тааааак, — настоящий тигр сейчас хлестал бы себя хвостом по бокам, а под огромными когтями разлетелся бы в щепки паркет, — Пройдемте-ка, коллега, в мой кабинет. Побеседуем.
Но
— Вы, коллега, понимаете, что это грубейшее нарушение всех правил лечения? — сурово спросил ведущий хирург, едва дверь кабинета закрылась.
— Конечно. Но я-то не рядовой боец, я врач с опытом. Я не увижу в описании того, чего там нет, и испугать меня диагнозом — тоже нельзя. Что-то подобное я предполагал.
— Да?
— Да. Это пациента непроницаемым лицом обмануть можно, а для врача само по себе непроницаемое лицо — это четкий знак: “что-то не так”. Мне, видите ли, проще, когда знаю свой диагноз. А нарушение… ну, выговор напишите.
Повисла пауза. Несколько секунд два хирурга молча смотрели друг другу в глаза.
— Устно объявлю. Товарищ военврач третьего ранга, за злостное нарушение правил внутреннего распорядка объявляю вам устный выговор.
— Есть устный выговор.
— И чтоб больше не повторялось!
— Так точно. Но есть просьба.
— Оперировать?
— Оперировать.
На этот раз Чавадзе молчал долго. Потом вытащил, уже второй раз, снимок из конверта, подошел к негатоскопу и долго просматривал его на свет. Чертов осколок, причина этой игры в молчанку, на пленке выглядел маленьким и нечетким. Неопытный глаз и вовсе не нашел бы там ничего, заслуживающего внимания. Огнев стоял за плечом Чавадзе и пытался представить себе локализацию осколка, повреждения сердечной сумки и сердечной мышцы. Не получалось, этот раздел анатомии не освежался в памяти со студенческих времен. Но ведущий хирург видел многое, это было понятно по тому, как двигались его пальцы, словно нащупывая варианты возможной операции. Он еще минуты три напряженно молчал и заговорил не раньше, чем прибрал снимок в конверт и осторожно, как будто это была стеклянная пластинка, положил на стол.
— Вы понимаете, какой это риск?
— Джанелидзе работающее сердце оперировал.
— Ранение в сердце! In extremis! А с этим осколком вам ничего не грозит.
— Если он не сдвинется. А этого мне гарантировать никто не может. Куда я с таким диагнозом?
— У меня оставайтесь, — казалось, эта идея пришла Чавадзе только что, но очень понравилась. — Зачислю в штат, найдем квартиру, подтянем звание…
— Вы еще меня на Анне Кирилловне жените, — не удержался Алексей.
— И женю! Будем выращивать свои кадры, вот с самого рождения! Она после разговора с вами словно камень с души сняла. О чем вы с ней битых два часа вчера беседовали?
— О топографической анатомии. Девочка — золото, на лету схватывает… но у меня сын старше.
— У моего отца вторая жена тоже моложе меня, и живут душа в душу!
— Давайте все-таки серьезно.
— Я серьезно! У нас такими вещамы — нэ шутят!
Как и многие уроженцы Кавказа, Чавадзе говорил по-русски совершенно чисто, пока был спокоен и держал себя в руках. Но чуть забывшись, начинал говорить с аффектацией и акцентом. Национальный темперамент…
— А вот скажите, только честно. Что мне с таким диагнозом напишут? Волнения противопоказаны, физнагрузки противопоказаны? То и другое абсолютно?
Чавадзе скрипнул зубами и промолчал.
— Вот
— Ну, допустим, так. Но после операции — останетесь?
— Честно? Не смогу. Вы меня тоже поймите — я всю свою сознательную хирургическую жизнь работал там, где канонаду слышно. В тишине — думал уже, прикидывал. Неуютно. Вот как скажет медкомиссия — все, товарищ Огнев, здоровье и возраст с войсковым районом несовместимы — так сразу к вам. Обещаю.
— Вы, коллега, себя только стариком не считайте! — произнес Чавадзе, но в глазах у него мелькнула тень. Сам он уже прошел экватор своей хирургической деятельности, и начинал всем телом ощущать, что имели в виду, когда говорили: “Ищи врача старого, а хирурга молодого”, - Но, если обещаете… Давайте посмотрим. Сегодня отдыхайте, завтра вас обследую, послезавтра составим план операции, значит, через два дня — на стол. Под общим, а то с советами лезть будете!
— Так точно, под общим!
Получилось все-таки!
— И после операции — отлежите, как положено, никаких побегов!
— Это я уже вчера понял. Надо бы выздоравливающих, особенно тех, кто смотрит, как бы свою форму стащить да на фронт, в марши втягивать. Чтобы понимали, что не то, что через неделю, а через три-четыре недели после операции полной силы еще нету.
— Дело говорите, коллега. Обязательно. И тогда — в порядке шефской помощи — пока вы здесь, будете заниматься с хирургическим составом.
— Есть заниматься с хирургическим составом!
— Вот повезло вам, — Чавадзе улыбнулся, лицо его смягчилось, — У меня вот делать — получается, а объяснить — не очень. Все, товарищ Огнев, свободны. Вас там Анна Кирилловна ждет. Я распоряжусь, чтобы не беспокоили. А что это за идея — в четыре часа дня аппарат не включать? И чья?
— В это время что-то происходит с напряжением в сети. Скачет. Повредить легко.
— Ах вот оно что! Это же на заводах смена кончается, станки останавливают. Вот и раскачивает, энергетики не справляются вовремя отрегулировать. Значит, с пятнадцати сорока до шестнадцати двадцати все электрические аппараты отключать. Сейчас приказ напишу. И благодарность в письменном виде, это же вы ее надоумили?
— Она сама заметила, что в одно и то же время ломается.
— И сидела, страдала, молчала. Будэт благодарность, будэт! Обоим! Заслужили!
— Разрешите идти?
— Идите!
Глава 3. Сочи, 4 июля 1942 и еще несколько недель
На тумбочке лежат свежие «Известия». На первой странице: "250 дней героической обороны Севастополя". Раиса отворачивается к стене, прикрывает голову краем одеяла, притворяясь спящей, чтобы избежать вопросов о самочувствии. Чувствует она себя скверно: к вечеру правая рука наполняется тупой, ноющей болью и кажется даже теплее левой. Но рука что, пусть себе ноет, эта боль хотя бы отвлекает. Потому что душу выламывает сильнее и больнее, чем сломанное плечо.
Всё кончено. Пишут: “Бойцы, командиры и раненые из Севастополя эвакуированы”. Хочется в это поверить, да не выходит. “Ташкента” на один рейс хватило! Есть ли другие корабли, способные так прорваться? Едва ли. Значит, как когда-то Алексей Петрович, сводка лишь пытается ее ободрить. На самом же деле никого из ее товарищей больше нет на этом свете. Нет девочек-сестер, звавших ее тетей Раей, нет обстоятельного, деятельного политрука, нет Верочки, нет тихой и старательной Оли, нет балагура Астахова, нет Алексея Петровича… Никого нет… Если кто и остался жив, то в плену, а это еще хуже смерти.