Делай, что должно
Шрифт:
У деревянных причалов лениво плескалась пахнущая рекой и мазутом вода в радужных нефтяных разводах. СТС-145, старый колесный речной пароход, стоял у одного из причалов. Привыкшей к морским судам Раисе представился он маленьким и в чем-то забавным. Не по-морскому низкие борта, иллюминаторы только внизу, наверху вместо них высокие окна. Над колесом по левому борту надпись “Абхазия”. На белой короткой трубе — красный крест. “Хотя бы имя есть, а не только буквы с цифрами”. Но все равно, после моря выглядит совсем не по-боевому. По сходням прошли на борт. Казалось, на корабле ни души, кроме вахтенного
Почти сразу все пришло в движение, загудела под торопливыми шагами палуба, начали заносить на борт ящики и тюки из полуторки. Командовала погрузкой девушка лет двадцати, плотная, коренастая, с круглым загорелым лицом и тоже с кубиками военфельдшера в петлицах. Она бойко распоряжалась, что и куда нести, прикрикнула на кого-то из санитаров, неаккуратно поставившего тяжелый ящик: “Тише ты, не уголь грузишь!”
Раиса молча помогала, решив ничему не удивляться. Пока санитарные суда ей доводилось видеть только в порту да один раз побыть пассажиром. Но отплытие “Ташкента” безусловно проходило по категории in extremis. Одно понятно, что если смотреть по расстоянию до передовой, то “Абхазия” несравнимо дальше от фронта, чем медсанбат, но ближе, чем фронтовой госпиталь.
Вот только выглядит новое место службы после Севастополя — странно. Ни о какой маскировке речи нет, “Абхазия” выше ватерлинии вся белая, за семь верст небось на воде видать, красный крест у нее не только на трубе, но и на верхней, тентовой палубе. Хотя каждому должно быть понятно, что для врага это только мишень. Про вооружение и говорить нечего: стоит на носу тумба, очень военного вида, да на ней пусто. Веранда с колесами! До войны по Десне вот такие же ходили, только еще меньше.
Зато быт плавучего госпиталя оказался устроен добротно, пожалуй даже роскошно. Электричество есть, воды вдосталь, в бывшем ресторане парохода — перевязочная на четыре стола, буфет занят аптекой и очень удобно занят. Там и прежде ящики и полки были с гнездами под бутылки, склянки с лекарствами в них свободно поместились, как всегда там стояли. Ничего не вывалится при качке, не разобьется.
“Интересно, сильная ли качка на реке?” Волги Раиса прежде не видела. Большая река, небось штормит не хуже моря. Зря что ли ее в первый день знакомства спросили, не укачивается ли она. Будто бы нет. На “Ташкенте” во всяком случае не укачало. Может, просто не до того было?
Персоналу отвели несколько кают в первом классе. Раисе досталось уютное и крохотное как шкаф помещение, похожее на купе в поезде. Только мест не четыре, а три. Делить его предстояло со старшей медсестрой Машей Аристарховой, это она командовала сейчас разгрузкой, и доктором Ниной Федоровной, маленькой подвижной блондинкой лет тридцати с ярко накрашенными губами.
Звания у нее никакого не имелось. Нина Федоровна, как сама представилась, вольноопределяющийся медик. Раиса ни разу не слышала, что такие бывают, но переспрашивать посчитала невежливым. Назвалась, значит бывают. Здесь вообще все очень по-граждански, хотя у Маши вон звание есть, военфельдшер, как и Раиса.
Нину Федоровну сюда из Куйбышева перевели, там она уже работала в госпитале, но тоже была гражданской, в городах такое часто. Где же
После почти суток тряской дороги на попутках по жаре ноги гудели и спать хотелось безумно. Маша неодобрительно покосилась на ее сапоги: “Завтра же заменим. Мы тут в сапогах не ходим. В сапогах только ко дну идти хорошо”.
Ночью, когда с воды медленно наползал на берег туман, пароход ожил, в недрах его родился рокочущий гул. “Абхазия” протяжно прогудела, потому издала три коротких гудка, высоких и резких, похожих больше на паровозные, и к гулу мотора добавился ритмичный плеск воды.
— Ну вот, — удовлетворенно сказала Нина Федоровна и зевнула. — Тронулись помаленьку.
Глухой гул машин, шлепанье колеса и мягкое покачивание заставляло глаза закрываться сами собой. Засыпая, Раиса подумала, озадаченно, что попала она мало что не совсем в тыл. И половички в коридорах расстелены, и лампы в каютах нарядные, с бронзой, царских времен еще, говорят. В первом классе персонал, в буфете лекарства, в ресторане перевязочная, как будто в театре декорации до конца не переменили. Только что фикусов в кадках не стоит по палатам. Совсем как гражданская больница, только водоплавающая. Но утонуть, выходит, можно очень даже просто. Не иначе, бомбят часто. “Бомбят, тоже мне, удивительно”, подумала Раиса и провалилась в сон.
Разбудил ее тяжелый глухой удар, не близкий, но слышный. Такой, что Раиса не открывая глаз скатилась с постели.
— Вот и побудка, — совершенно спокойно, будто не произошло ничего достойного внимания, произнесла Нина Федоровна и от ее голоса Раиса проснулась окончательно. За окном колыхался серый предрассветный туман. Ее соседка сидела на своей постели, поджав ноги, и прямо в сумерках, без света, подкрашивала губы, любуясь собой в маленькое ручное зеркальце.
— Не пугайтесь, — она улыбнулась аккуратно прорисованной карминной улыбкой, ни дать ни взять ожившая реклама помады “ТэЖэ”. — Это наши тральщики доброго утра желают.
— Совсем как морская мина, — Раиса сообразила, что звук ей знаком.
— Почему “как”? Морская и есть. Специальных речных немцы не запасли, чего им мелочиться. Нашей “Абхазии” одной такой хватит, чтобы сразу в щепки.
Это было сказано тем же спокойным, чуть сонным голосом привычного человека.
— А почему мы стоим? Ждем, пока пройдут фарватер?
— Маскируемся. Тральщик и так первым в караване идет, но днем нам показываться опасно. Заметят с воздуха — всем жарко будет. Зенитка-то у нас одна и та для видимости. Еще пулемет обещали, но даже с ним мы только чаек пугать сможем. Так что до вечера сидим в камышах.
Прежде, чем встало солнце, “Абхазия” превратилась в настоящую плавучую дачу, так плотно укрыли ее камышом, зелеными ветками и даже целиком срубленными молодыми осинками. Стоянкой стал узкий пролив меж двух островов, заросший такими же камышами, здесь его называли ериком. Пароход притворялся частью островка.