Делай, что должно
Шрифт:
Дубровский находил повод произнести свое “Оч-чень хорошо!” в любой обстановке, если в небе не висела “рама”. Он редко бывал недоволен. Ему нравилась его фамилия и то, что такой герой был у Пушкина, нравился корабль, персонал, экипаж, словом все, что на войне вообще может нравиться.
— Чего, черт возьми, хорошего? — недоумевал раненый майор-артиллерист.
— У вас сустав цел, — отвечал Дубровский, — а это, я вам доложу, очень хорошо, потому что суставы собирать мы пока не особо умеем. А все остальное будет как новенькое. Вот за это поручусь, и в Горьком, как придем, вам то же самое скажут.
До Горького
Мошкара была главным врагом после немцев. Пока пароход маскировался у берега или стоял в какой-нибудь протоке, мухи и комары изводили страшно и раненых, и здоровых. Казалось, что вся насекомая мелочь, что водится у волжских берегов, жаждет крови. Санитарки из газет и камыша понаделали хлопушек и устроили кровососам войну, чтобы хоть часть извести. Особенно несносны были мелкие мухи с пестрыми короткими крыльями и злыми зелеными глазами.
Один из раненых, летчик, ловил зловредных кровососов прямо на лету в кулак, левой рукой, правая была в гипсе. Сцапав очередную муху, он удовлетворенно приговаривал: “Сто грамм за сбитый! Гляди, какова. И камуфляж у ней как у “мессера”. К вечеру счёт перевалил за два литра.
— Что поделать, — вздыхал его сосед по палате, то есть по каюте, — Это, брат, Волга. Тут комары такие, вдвоем булку хлеба уносят! Я-то ладно, волжанин коренной, привычный, ветром и солнцем дубленый, чисто танк в броне. А сестричкам каково? Комар, он шельма, тоже любит, чтоб повкуснее!
— Это ты наших сибирских комаров не видал, — посмеивался третий товарищ по несчастью. — Те не булку, человека унесут! Эка невидаль, мошка под “мессер” крашенная. Главное, чтобы не “мессер” под мошку.
— Не сглазь, — летчик морщился. — Эти гады по Волге далеко забираются.
Расчет зенитки исправно нес вахту, с поправкой на жару — без гимнастерок, в одних майках. Если в небе не было ничего, заслуживающего внимания, то зенитчики старались найти тень так, чтобы не отходить от своей пушки, только командир не минуты не выпускал из рук бинокль.
— Вот же служба у людей — знай себе лежи да загорай, — посмеивались над ними девушки-матросы, драившие палубу.
Они ходили в рейсы с начала войны, с отцами и старшими братьями. Экипаж был не просто гражданским, а еще и семейным. Набрался целый девичий кубрик на двенадцать человек. Верховодила женской частью команды и отвечала за нее, скорее по зову души, нежели по прямой обязанности, пожилая масленщица Прасковья Васильевна. Маленькая круглолицая старушка, смуглая от загара, но седая до снежной белизны, с темными от навсегда въевшегося машинного масла руками. От постоянного грохота машинного отделения она была глуховата, и когда разговаривала с кем-нибудь, по-птичьи склоняла голову на бок, оборачиваясь тем ухом, что лучше слышит. Девушки звали ее тетей Прошей, все же остальные — только по отчеству и были очень почтительны, даже боцман, человек желчный, резкий и с девичьей командой хронически не ладивший.
Боцман Жилин, тот самый, кому довелось тушить пожар под Астраханью, звал девичий кубрик не иначе как птичником и все ворчал, что выпишет для его обитательниц где-нибудь у снабженцев канареечного семени. Щебечут что твои канарейки, с утра до ночи, чем их еще таких кормить.
Жилин являл собой полную противоположность Дубровскому: недоволен был всем, всегда и при любом раскладе. Его
Самым пожилым в экипаже был моторист Дмитрий Иваныч по-прозвищу Отец Димитрий. Со своей короткой седой бородкой он в самом деле напоминал монаха, засунутого в тельняшку, а ко всему женскому составу обращался исключительно “дочь моя”. Это по нему проплакала все глаза жена в Камышине. Она ходила в рейсы вместе с ним еще на “Софье Перовской”. Но после гибели парохода старик наотрез отказывался брать ее с собой.
Чем глубже в тыл, тем больше выпадало дневных переходов. Обыкновенно старались захватить утро. Шли вдоль правого берега, крутого и обрывистого, с выжженными солнцем холмами, расплывающимися в золотой дымке. Крыши домиков, выступали из зелени садов, у воды темнели пышные купы деревьев с серебристой проседью старых ив. Вдали, у горизонта иногда угадывались поросшие лесом склоны.
Кое-где у берега сохли на кольях рыбачьи сети, ребятишки играли у воды, махали вслед проплывающему пароходу. Попадались навстречу небольшие рыбачьи катера, у берега покачивались остроносые лодки. А однажды навстречу вниз по Волге прошел целый караван из трех танкеров, охраняемых тральщиком и двумя зенитными катерами.
Вода в протоках цвела настолько, что напоминала мутный зеленый бульон. На стремнине цвет ее менялся на густо-синий, гораздо ярче неба, будто всю синеву смыло с него в реку. Из-под колес бежала кипельно белая пена. Август на Волге был жарким, почти как в Крыму. Солнце все никак не хотело поворачивать на осень, жарило, калило землю.
День начинался в шесть утра, но сменами по десять часов Раису после Крыма уже нельзя было смутить. Она держала в голове слова Дубровского, брошенные в первый день ее службы на корабле: "Чуток поднатаскать и сможешь ассистировать". Вот бы, и вправду начал учить! Но спрашивать она не решалась, и так дел хватало.
Заботой Раисы стали перевязки и инструменты. Автоклавная помещалась на нижней палубе, аппарат пыхтел как самовар, и там в любой час было жарко как в парной. Работа сводилась в основном к инструментальным перевязкам, но и для них все должно быть каждый день готово, а еще надо непременно держать на непредвиденный случай два стерильных комплекта для экстренных операций.
Поздно вечером, остудив наконец автоклав, Раиса старалась хоть на пару минут выбраться на палубу, где речной ветер остужал голову, прояснял мысли.
Только в это время, после отбоя, здесь почти пусто.
Внизу на второй палубе орудовал корабельной шваброй матрос, курносый парень, почти мальчишка с виду, со смешным прозвищем Луша, в которое остряки сумели скрутить имя Павел.
Раиса знала, что ему полных девятнадцать лет, что жена его работает здесь же санитаркой. Просто от малорослого, хилого с виду Луши наотрез отказался военкомат и в армию его, несмотря на самое горячее желание, не взяли. А жену Марусю — взяли. И все, чего Луша смог достичь, чтобы как-то поправить явную несправедливость, это поступить матросом на тот же пароход.