Делай, что должно
Шрифт:
Не спалось. Организм все понимал по-своему, ему не прикажешь не гнать столько адреналина по жилам. И какой-то угрюмый внутренний голос аккуратно, но настойчиво твердил, что не пора ли, на всякий случай, подвести какой-то итог.
“Что же останется за мною? Сын, уже взрослый, командир, артиллерист, АИРовец. Он переживет войну, непременно. Семьи с тридцать первого года нет. Моя вина, пожалуй, но уже все. Не соберешь обратно.
Кладбище я за собой оставил большое за свою практику. Да, тут приходится признать. Но делал все, что мог.
Одно хорошо, Раису отправить успел. Может статься, что она сейчас даже
“Интересные у нее глаза, — пришло вдруг само собой. — Не карие полностью, но и не зеленые. Зелень расходится лучиками от зрачка. Море на мелководье вот такого же цвета, когда его пронизывает солнце и играет на камнях на дне. И когда я успел это запомнить?”
Ночь дышала тишиной, ничем не напоминая о войне. Луна поднималась медленно, но зримо, как аэростат. При желании можно было заметить ее движение по небу вверх.
На тумбочке в неверном лунном свете аэростат заграждения словно парил над листом — или это уже сон? То ли усталость наконец взяла свое, то ли сумел себя успокоить. Но в душе установился совершенный и полный штиль, родилась уверенность, что завтра все обойдется самым благополучным образом. Уже совсем в полусне всплыл в сознании голос Астахова: “Понимаешь, когда тебя такой человек берется оперировать, помирать как-то совсем неприлично”. Откуда-то Алексей знал, что тот жив, непременно, иначе и быть не может. И с этой мыслью он провалился в сон легко, как в теплую воду.
На этот раз пробуждение было непонятно долгим. Кажется, в прошлый раз он пришел в себя легко, будто уснул после тяжелых суток и внезапно получил возможность отдохнуть. А тут вроде открыл глаза, не без труда понял, где ты, и снова темнота опускается как светомаскировочная штора. И то ли через час, то ли через полдня приходится узнавать окружающий мир заново, вспоминать что было. В прошлый раз просыпался, на левой руке капельница была. Или показалась? Теперь нет ее. И свет лежит не так. Вечер что ли? Нет, ширмой кровать отгородили. Зачем? Я что, умирать собираюсь? Ни в коем случае.
Когда "светомаскировка" снова ушла из глаз, из-за нее явилось лицо Чавадзе. Если, конечно, профессор не в бреду ему мерещится. Нет, не похоже. Улыбается даже. “Получилось?”
Алексей так и не понял, сумел ли он спросить это вслух. Профессор молча показал ему осколок. Маленький неправильный треугольник металла, на котором не сразу вышло сфокусировать взгляд. Снова улыбнулся.
— Подарит нэ могу. Сохраню как рэдкий случай, — Чавадзе действительно улыбался, но в его речи явно прорезался акцент, значит здорово волновался. В таких обстоятельствах потерять пациента — это как полководцу потерять стратегическую высоту. Ничего, не волнуйтесь, коллега. Я туда не спешу.
Следующие три ночи сны приходили непривычно яркие и удивительно — в них не было и следа войны. Вместо этого виделись очень отчетливо то белые утесы вдоль берега Лены и глядящие в воду сосны, то такой родной и близкий лес Подмосковья, осенний, с тронутыми золотом рябинами, то можжевельники, запустившие корни глубоко в крымские скалы. Все, что так трогало душу в мирное время, что он так старательно хотел запомнить, раз уж нет таланта изобразить.
Падало за край степи раскаленное алое солнце и курилась пыль за проехавшим эскадроном. Кажется, в том
"Вот она, ловушка выздоравливающего. Опять кажется, что сил — горы свернуть хватит". Только сны эти, прежде их не было. Возможно, такими и бывают ощущения человека, который не просто заглянул за ту грань, откуда можно не вернуться, но и осознал это.
Сосед по палате, тот самый капитан-артиллерист, после почти двух недель тяжкого неведения получил наконец известие, что сын жив. Письмо принесли с оказией, оно было без штемпеля и сложено не треугольником, а просто вчетверо. То, от кого письмо, можно было догадаться хотя бы по дыханию. Он читал каждую строчку так бережно и пристально, словно пытался разглядеть за ними… что? Может, родное лицо. Прочел дважды или трижды, выдохнул наконец полной грудью, бережно сложил письмо: "Жив". Помолчал и доложил строго: "Пишет — нет больше "Ташкента", товарищи. Из последних сил дошел и дома, в Новороссийске, второго июля затонул. Бомбежка".
Моряк с тральщика вскочил, пошатнулся, видимо резким движением потревожил рану, здоровой рукой вцепился в спинку кровати так, что побелели пальцы.
— Не сберегли?!
Товарищи по несчастью скорбно молчали. Только гудок какого-то небольшого корабля долетел издали, как вздох над могилой товарища.
Говорить про “Ташкент” было тяжело всем. Так что, моряк с тральщика вспомнил, как в Империалистическую старые наши эскадренные броненосцы, и новейшая тогда “Императрица Екатерина” по очереди гоняли по Черному морю “Гебена”, и разговор перешел на морские баталии прошлых лет, потом на мореплавание вообще. Огнев не сразу заметил, что его рассказ о том, как капитаны искали способ в дальнем плавании не потерять весь экипаж из-за цинги, слушает не только их палата, но и ходячие раненые из соседней. А еще дежурная санитарка и пришедшая явно устроить ей разнос палатная сестра. “Это как же он докумекал — уксусом цингу лечить?” Ну вот вам и лекция.
Кажется, он снова начал воспринимать любое число собеседников как аудиторию. Будем считать это очевидным признаком выздоровления, куда более показательным, чем хороший аппетит. Завтра написать благодарность повару. Старается от души, это не менее важно, чем лекарства. Однако, пора давать команду "отбой". Пока слушательницам от начальства не влетело. И, не забыть — обещал же рассказать Лиде о медицинских открытиях французов. Слово надо держать.
В известии о гибели любимца всего Черноморского флота была какая-то горькая, злая закономерность: "Ташкент", последний большой корабль, сумевший прорваться к Севастополю, погиб в тот же день, когда пал город.
“Голубой крейсер” почему-то отчетливо представился изображенным цветной тушью на альбомном листе на обложке отчета о работе госпиталя. Автор того рисунка, признаем с горечью, скорее всего, если и пережил оригинал, то ненадолго.
“История умеет быть убийственно циничной”, - сами собой вдруг всплыли в памяти Огнева слова, сказанные совершенно без горечи, тем голосом, каким подтверждают давно известный и понятный диагноз. Их произнес десять лет назад пожилой строгий человек, главврач сельской больницы из небольшого поселка под Киренском.