Делай, что должно
Шрифт:
В ту ночь сон долго не шел к ней. И в самом деле, десять раз повернешься, пока удобно руку устроишь. Да и не в ней одной дело. Снова и снова сами собой приходили на память знакомые лица, чуть закроешь глаза — и вот ты опять в Инкермане, и все рядом, все еще живы.
На новом месте с самого начала спалось худо. Звуки, долетавшие из коридора, были так хорошо знакомы, что Раисе все время казалось, что она на службе. Даже задремав, она каким-то образом улавливала все, что творилось вокруг: и тихий тревожный дребезг колокольчика — кому-то стало плохо, зовут сестру в палату, и стук костылей по коридору, и хриплое ворчание моторов во дворе — пришли машины, привезли новых раненых. Повинуясь привычному, кажется, в кости вросшему рабочему ритму, Раиса просыпалась в начале шестого утра, почти наяву
— Ты, Поливанова, как неваляшка, чуть уложишь ее — опять вскочила, — качала головой палатная сестра. — Как ни загляну, опять сидит. Ты скажи, горюшко мое, что такое-то? Рука беспокоит?
— Ничего у меня не болит, Галя, все в порядке. Просто рано вставать привыкла.
Этому “все в порядке” сестра не слишком поверила и доложила держурному врачу. Но назначенный люминал не то, что вовсе не подействовал, он сделал тяжкий сон бесконечным. Раз за разом, пытаясь проснуться Раиса вновь и вновь возвращалась в темную череду коридоров и слышала где-то за соседней стенкой: “Где Поливанова?! Черт возьми, опять проспала!”, хотя проспать ей не случалось ни разу, и даже до войны она никогда не опаздывала в больницу. Вот он знакомый коридор, бегу, уже бегу, рвануть дверь… а за дверью — немцы! Кончено. А наган, господи, забыла! Под подушкой… Леденея от ужаса и задыхаясь, Раиса во сне отталкивала чужие руки, тянущиеся к горлу. И просыпалась — опять в штольнях, в общежитии, понимая, что проспала и опоздала… Даже думать не хочется, как сердит на нее Алексей Петрович! И вновь тянулись коридоры, и опять не было дверей на привычных местах, на мгновение делалось понятно, что все это сон… Но снова Раиса вскакивала с кровати и бежала по коридорам…
Наконец она и в самом деле проснулась, от того, что ее осторожно, но настойчиво тормошили. Оказалось, что металась, кричала во сне, всех соседок по палате перепугала, не говоря уже о сестре. Явился уже не дежурный врач, а сам зав отделением, пожилой и строгий. Узнав про люминал, нахмурился, но расспрашивал Раису очень бережно, даже ласково. Успокоил: “Нет, голубушка, так дело не пойдет. Вам отдыхать надо, а не переживать. Так что обойдемся мы с вами пока валерьянкой с пустырником. Отчего же вы так тревожитесь?”
Но Раиса не любила жаловаться, и даже понимая, что, выражаясь медицинским языком, “путает клиническую картину”, про страшные сны и гложущую с первого дня тревогу промолчала. Сказала только, что работала в госпитале, привыкла просыпаться рано, ведь все здесь ей знакомо и близко. А во сне отчаянно боится проспать и опоздать. От того и все беды.
— Так вы у нас не в батальоне были?
— Так точно. Я операционная сестра.
— Вот оно что… — на минуту ей показалось, что врач еще что-то хотел спросить, но в последний момент едва ли не зубами стиснул этот вопрос. И ни о чем больше узнавать не стал. Порекомендовал непременно гулять перед сном, обнадежил, мол такого “сна без конца” больше не будет. Ох… хотелось бы, чтоб не было!
Но на себя Раиса все же сердилась. Валерьянка — удел кисейных барышень, а ей нельзя, ни в коем случае нельзя так раскисать! Ведь лежать-то еще долго. Сломанная кость не вдруг срастается, а потом еще и рукой владеть учиться придется заново. Если все это время думать только о потерях да смотреть такие сны, не долго и с ума сойти! Надо искать выход. Вон в Инкермане тоже поначалу вскакивала ни свет, ни заря. Но тогда у нее дело было, а сейчас впереди больше месяца полной тишины. Соблюдай режим, ходи на процедуры. А этого отчаянно мало! Худо, когда руки и голова почти ничем не заняты.
Вот
“Я потеряла товарищей, свою боевую семью”, - снова пришли на ум строчки еще ненаписанного письма. Никто не мечтает о семье так сильно, как детдомовцы. Порой и не помня почти своих родных, они до последнего надеются, что их близкие живы и однажды отыщут их. Грезят о семье собственной, какая обязательно, непременно у них будет, стоит только вырасти. Когда-то в Раисином детстве такие разговоры могли тянуться хоть до утра. Как старательно и бережно придумывали девчонки себе дом, до самых ничтожных мелочей, вроде цветов на окошке. Загадывали, сколько у кого будет детей, какие пироги будут печь на праздники. Не зная домашней жизни, они ждали и жаждали ее.
У Раисы семьи не вышло. Винила она себя только в одном, что вместо того, чтобы ехать, как хотела, поступать в медицинский институт, она вышла замуж. Сейчас умела бы куда больше, чем умеет. А семью, настоящую, нашла она здесь, в осажденном городе. Не просто товарищей по работе, как было до войны, не добрых знакомых, а больше и ближе — подлинно родных людей. С которыми не просто сработалась, а привязалась одинокой душой и успела полюбить. А теперь — потеряла навсегда.
"Схоронила ты племянниц своих, тетя Рая. И могилы не сыщешь". Будто кто другой произнес эти слова, с тихой горечью, и задремав было, Раиса от этих слов проснулась, внезапно и быстро, словно ее разбудили. Провела здоровой рукой по глазам и поняла, что плакала.
“Если осталась я одна, — сказала она себе, — значит и работать теперь должна за всех, кто не дожил. Жаль, хирургию освоить не успела. Но и операционные сестры тоже нужны”.
А потому нельзя сгибаться под тяжестью горя, как нельзя было сгибаться тогда, под проливным дождем по дороге к Севастополю. С прямой спиной идти легче. “Все, что мы можем делать — это заставлять нашу боль делать нас не слабее, а сильнее”, - так говорил Алексей Петрович тогда, в Севастополе, осенью. Он ведь тоже родных потерял, в Гражданскую еще.
Сильнее, именно сильнее. В самом деле, пришло ей вдруг, а можно ли что-то сделать, чтобы быстрее получилось разработать руку? Ладно, гипс снимут. Но рука так сразу слушаться не начнет. Можно ли это как-то ускорить, чтобы ни дня впустую не потерять? Вот тебе, Раиса Иванна, и боевое задание нашлось. С завтрашнего дня — выполняй.
Но отдать себе приказ — это даже не половина дела. Надо понять, как его выполнить. При госпитале имелась большая и очень интересная библиотека, для ходячих даже читальный зал устроили. Но раздобыть там хоть какую-то медицинскую литературу, да еще и по нужной теме — а Раиса решила непременно узнать, что и когда писали о восстановлении подвижности конечностей после переломов, оказалось не так просто. Понятно, обычным больным такое чтение не на пользу. Но надежда, что ей как медработнику, сделают снисхождение, не оправдалась. Библиотекарша оказалась просто кремень, а не женщина: “Без разрешения врача — никак не могу. Голубушка моя, всей душой вас понимаю, но не могу”. И после долгих споров, поколебавшись еще, правильно ли поступает, она вручила ей Пирогова, “Записки старого врача”. Мол, все, что для вас сделать могу, при всем сочувствии.
Читала Раиса не без удовольствия, и просидела в библиотеке весь вечер, чуть не опоздав на ужин. Но это было все-таки совершенно не то, что ей требовалось. Толку еще меньше, чем днем, после разговора с врачом. “Кость срастается хорошо, разрабатывайте потихоньку кисть и не спешите”. Но она, даже все прекрасно понимая, не может, никак не может не спешить! Значит, нужно до чего-нибудь дойти самой. Понять, можно ли побыстрее. “Эх… Отлично понимаю теперь Астахова!”
Явившись на следующий день опять за книгой, Раиса услышала, как библиотекарша жалуется на нее кому-то из врачей, вот мол, какой больной пошел беспокойный да вдобавок еще и грамотный. Даже смешно стало. Какая, в самом деле, беда в грамотности?