Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда
Шрифт:
Этим утром город празднует окончание войны давно минувших дней. Люди одеты в наряды эпохи Реформации с чулками до колен, мешковатые штаны, длинные плащи и импозантные шляпы, пышностью напоминающие павлина. За ратушей находится колледж имени Жана Кальвина. На зеленой лужайке перед зданием устроена ярмарка, играют дети. Гостям подают пиво и горячие напитки. Я оказываюсь на окраине старого города, расположенной на горном склоне, откуда во времена Кальвина, должно быть, открывался замечательный вид на воду. Сегодня его заслоняют современные здания.
Я отправился в Женеву, чтобы понять причины карикатурного скандала. Я встречался с дипломатами и представителями неправительственных организаций, обсуждал с ними события Совета ООН по правам человека, читал одну книгу за другой, чтобы больше узнать об истории религиозной терпимости и причинах конфликта между Серветом и Кальвином. Я чувствовал растущую потребность
За последние четыре года мне пришлось изучить темы, о которых до публикации “карикатур на пророка Мухаммеда” я имел лишь обрывочные представления: конституционное право, историю свободы слова и Веймарской республики. Я часто слышал, как сторонники запрета против разного рода оскорблений ссылаются на Германию 1920-1930-х, предостерегая общественность нынешней Европы от возможных последствий упразднения законов о расизме и богохульстве. Аналогии с Веймарской республикой рассматриваются как неопровержимая истина. Но начав изучать историю Германии между двумя мировыми войнами, я понял, что здесь все далеко не столь однозначно. И был разочарован, узнав, что требования конвенции о правах человека к подписавшим ее странам тоже основаны на сомнительной интерпретации социально-политических явлений, которые привели к Холокосту, а именно — на утверждении, что “отсутствие запрета на расистские высказывания автоматически ведет к насилию в отношении других рас”. До карикатурного скандала я также не знал, что западные демократии, включая Данию, голосовали в ООН против ввода уголовной ответственности за расистские высказывания, но Советскому Союзу при поддержке стран третьего мира удалось переубедить их.
Все, что я узнал за эти несколько лет, еще больше убедило меня в правильности решения о публикации и защите “карикатур на пророка Мухаммеда”, дав ясно понять, насколько высоки ставки в этой игре.
Чтобы попасть в южную часть Женевы, я вышел за старую городскую стену и сел на автобус, идущий в сторону площади Шампель, где был казнен Сервет. Казнь еретика вызвала одну из важнейших для общества дискуссий — о том, как гарантировать право граждан на свободу вероисповедания, не нарушив социальный мир. Сторонники терпимости проиграли первый раунд, религиозные войны и расправы над еретиками продолжились, однако проблема совместной жизни людей разного вероисповедания не исчезла. Шло время, появлялись новые победители и новые побежденные в борьбе, которую вынуждено вести каждое новое поколение, всегда с непредсказуемым исходом.
Я размышляю над тем, что когда-то религиозная терпимость считалась необходимым злом, с которым следовало научиться сосуществовать, — прагматичный подход, позволяющий приспособиться к горькой, но неизбежной реальности. Сегодня толерантность, включающая в себя не только религию, но также политическую, интеллектуальную и культурную свободу, стала идеалом, к которому мы стремимся. Люди с разными ценностями и политическими взглядами, от левого до правого крыла, пытаются объяснить это понятие с юридической точки зрения, и сейчас, когда быть толерантным считается разумным и современным, появилось много интерпретаций того, что включает это понятие. Кто может требовать толерантности, а кто — нет? Насколько далеко простираются границы толерантности, в чем разница между толерантностью и нетерпимостью? Дискуссия о “карикатурах на пророка Мухаммеда” помогла мне ответить на эти вопросы. Многие люди, как мусульмане, так и представители других религий, обвиняли “Юлландс-Постен” и художников в нетерпимости. В то же время другие считали, что нетерпимость проявляют именно те, кто отвечает на “карикатуры” насилием и требованиями запретить их публикацию.
Я сижу в кафе в новом районе Женевы и пью кофе со свежим шоколадным пирожным. Неподалеку от меня — двое молодых людей. Они смеются, разглядывая что-то на экране своего компьютера. Я думаю о том, как толерантность бросала вызовы моей собственной семье. Когда в 1981 году мы с Наташей поженились, СССР считался врагом Дании. Я воспринимал ее родину как угрозу моей стране. У обоих враждующих лагерей имелись подробные планы нападения и обороны. Шла холодная война, и никто не мог поручиться, что она внезапно не станет “горячей” — ни я, ни Наташа. Когда мы поженились, нас увлекали язык, искусство и культура, но не политика. Впоследствии я стал убежденным антикоммунистом, Наташа тоже заинтересовалась политикой. Она никогда не была критиком системы, хотя в Советском Союзе ей многое не нравилось. Наташа не воспринимала свою страну как угрозу Западу, так что первые годы жизни в Дании ее удивляла реакция людей, когда она говорила, откуда родом. Пожилые дамы в электричке враждебно воспринимали ее акцент, мужчины пятились или спешили пройти мимо, хотя она
Ко мне в России относились гораздо доброжелательнее, чем к Наташе в Дании, во всяком случае до того момента, когда мне отказали в визе. Почти за тридцать лет жизни в Дании моя жена очень привязалась к стране, в совершенстве овладела датским языком, родила двух детей, которые считают себя датчанами, обрела здесь друзей и семью и получила гражданство, но все же она никогда не почувствует себя датчанкой.
Думаю, дело не только в ее характере, но и в самой Дании; быть датчанином означает иметь определенную внешность, предпочтения в еде, одежду, определенным образом разговаривать и вести себя с другими. Эти нюансы заметны лишь тем, кому они свойственны. Хотя этому можно научиться, и я уверен, что вскоре так и будет. Речь вовсе не о том, что датчане более враждебно или скептически относятся к чужакам, чем другие нации. Им просто нужно привыкнуть к тому, что датчанин может быть темнокожим, говорить с акцентом и носить халат и тюрбан. Но на это нужно время.
Хотя в начале 1980-х вероятность вооруженного конфликта между НАТО и Организацией Варшавского договора казалась очень высокой, я никогда не спрашивал себя, что может случиться, если начнутся военные действия. Почему? Возможно, я верил, что этого не случится, или просто гнал от себя такие мысли.
Идеологическая сторона конфликта становилась заметной во время наших поездок в СССР, позднее Россию, в гости к родителям Наташи. Мой тесть Василий Иванович Сальников был сталинистом и в то же время отзывчивым, душевным и интеллигентным человеком, который писал своей жене стихи о любви, работал учителем в детском доме и вел активную общественную работу в поддержку ветеранов Второй мировой войны, что с годами давалось ему все труднее. Его энергия и смекалка были поистине безграничны, пока его не сразил рак.
Отец Василия Ивановича погиб в Сталинградской битве в 1942–1943 годах. Его мать осталась одна с детьми в деревне на Ставрополье, где в военное время голод был неизбежен. Окончив одно из элитных военных училищ, Василий отправился в Ленинград, где получил высшее физкультурное образование и впоследствии стал организатором спортивной деятельности в Красной армии. В военном училище велась активная пропаганда: будущим офицерам внушали, что они должны быть благодарны товарищу Сталину за возможность получить образование и жить в лучших условиях, чем предыдущее поколение. Эмоции зашкаливали, когда мы обсуждали новости, проезжая на автомобиле мимо потрясающих кавказских пейзажей, любуясь горными видами и цветущей степью, или во время утренних пробежек на местном стадионе.
Это был мой первый практический опыт толерантности, научивший меня проводить границу между человеком и его идеями, между отдельным индивидом и идеологией, которой он придерживается. Я также узнал, что привычка вешать ярлык на человека в зависимости от присущих ему характерных групповых признаков, будь то коммунист, мусульманин или атеист, — слишком упрощенный подход. Ведь в жизни мы исполняем множество разных ролей: отца, брата, супруга, школьного учителя, любителя литературы, футбольного болельщика, отдыхающего и многих других. Я обожал своего тестя. Мы провели вместе много приятных минут, и, надеюсь, положительные эмоции были взаимными, хотя ему, выросшему при сталинизме, изолированному от окружающего мира и ежедневно слышащему, как пропаганда называет Запад смертельным врагом СССР, возможно, было трудно принять в качестве зятя человека родом из капиталистической страны. Тем не менее я никогда не замечал с его стороны ни малейших признаков недовольства, скорее наоборот, несмотря на то что он был совершенно не согласен с моими взглядами. Мне не нравилась его религия — сталинизм, а он считал, что Россия не созрела для демократии, хотя и испытал в пожилом возрасте некоторые преимущества рыночной экономики. Взаимное неодобрение идей друг друга вовсе не мешало нам видеть за ними человека.
Проблемы возникают, когда людям навязывают определенную идентичность, независимо от того, происходит ли это в Советском Союзе, где необходимо придерживаться определенной идеологии, или в исламских обществах, где говорят, что человек уже рождается мусульманином и не может ни отказаться от своей религии, ни заменить ее другой верой. Трудности также появляются, когда иммигрантов или потомков выходцев из стран исламского мира автоматически причисляют к мусульманам, хотя среди них могут оказаться и христиане, и атеисты, а также агностики, определяющие свою идентичность вовсе не религией.