Дело о плачущем призраке.Дело о беспокойном графе

Мадунц Александра

Евгению казалось, здесь какое-то колдовство. Мимоходом решить проблемы, которые ему представлялись сложными, как восхождение на Эверест или кругосветное путешествие на воздушном шаре... да что там, гораздо сложнее! И вот она, юная, трепетная красавица, готова помочь ему, причем делает это с той естественностью и грациозностью, с какою движется или дышит.

– - Елизавета Николаевна, здравствуйте, -- произнес Евгений, когда Катиш скрылась из глаз.

– - Ну, здравствуйте, Евгений Павлович, -- кивнула гостья. – Заметил, наконец, старуху. Оно и верно – молодые тянутся к молодым, это закон жизни. Хотя мы, старики, тоже иногда сгодимся. Вон, решила Катюша выучить итальянский. Я только рада помочь. Головка у

нее светлая, хоть и набита всякой дурью. Так мы с нею увлеклись, что она у меня и заночевала. А тут – грустное известие от Сашуры. Бедный Андрюша! Даже не верится. Катюша умница, ушла пока, чтобы не мешать. Я вот тоже сижу здесь с вами, болтаю всякую чушь. Очень уж хочется подойти да начать по-стариковски племянника уму-разуму учить – что он должен делать и как, дабы убийцу Андрюшиного побыстрее найти и наказать. А ведь знаю, что Сашура все это куда лучше меня умеет, и советы мои только навредят. Да и Илларион Венедиктович – врач от Бога, и урядник наш свое дело знает. Пускай поразмышляют без нас.

Неожиданно Евгений понял: непривычная словоохотливость Елизаветы Николаевны, как и практичность Катиш – реакция на шок от смерти Андрея Зыкина. Слабый плачет, а сильный... Сильный пытается что-то исправить в этой жестокой, несправедливой жизни. А еще он отчетливо понял, что Андрея Катиш не любила, хоть и грустит сейчас о нем.

Наконец, Александр с Илларионом Венедиктовичем появились в столовой. Выглядели они, словно пара дуэлянтов, хорошенько пострелявших друг в друга, но в итоге все-таки примирившихся. За ним плелся смущенный урядник.

– - Дело ясное, -- со вздохом сообщил врач. – Неприятно это, но против правды идти не могу. Если бы не Александр Александрович, я бы, наверное, не стал тщательно осматривать тело и поверил в несчастный случай. Однако Андрюшу убили, ударив по затылку. Орудие преступления мы, к сожалению, не нашли. Зато нашли место на втором этаже, где это произошло – там остались следы крови. Потом юношу протащили вниз и уложили, будто он упал и разбился. Только на лестнице он так удариться не мог. Ох, Андрюша-Андрюша... Кому ты перешел дорогу?

– - А если его убил вор... бродяга, случайно проникший в дом? – спросил Евгений.

Все дружно и сочувственно на него посмотрели, не произнеся ни слова. Он, покраснев, осекся.

Вошла кухарка с самоваром, за нею Маша с двумя большими блюдами.

– - Кладовая почти пуста, готовить времени не было, -- доложила Катиш, несущая груду чашек. – Что сумели на скорую руку. Вы уж нас простите. Маша, варенье на забудь. И в буфете я видела пряники.

Евгению было безумно стыдно. Только что убили человека, причем сделал это один из знакомых. А он совершенно счастлив. Раньше он даже представить себе не мог, что счастье бывает абсолютным, беспримесным, обволакивающим тебя со всех сторон, подобно мягкому одеялу. Ох, как нехорошо по отношению к Андрею Зыкину... и одновременно как хорошо.

Все молча ели бутерброды с рыбой, домашним сыром и бужениной. Наконец, Елизавета Николаевна произнесла:

– - Что-то нет до сих родителей Андрея. Я беспокоюсь. У Анфисы больное сердце, а Григорий уже стар, почти мой ровесник. Не подкосило ли их напрочь это известие? У них есть еще один сын, есть и дочка, но Андрея они нежно любили.

– - Вы знали его родителей, тетушка? – встрепенулся Коцебу.

– - Ну, еще бы. Они держат лавку в Новосвятово... знаешь, деревушка с каменной церковью рядом с имением Прокофия Васильевича.

– - Да помню я Новосвятово, помню и лавку, и родителей Андрея, -- не без раздражения кивнул Александр. – Просто не знал, что вы, тетушка, с ними на короткой ноге – даже в курсе их болезней.

Елизавета Николаевна пожала плечами.

– - Тут тебе не Петербург, где всех распределили по ранжиру, словно в дантовских кругах ада. Чиновник общается с купцом, лишь

когда делает покупки, а купец с чиновником – получая разрешение на торговлю. Здесь, в деревне, все иначе. Люди родились рядом, жили бок о бок много лет. Разумеется, заходя в лавку, я беседую и с Анфисой, и с Григорием. Это почтенные, уважаемые люди. Оба из простых крестьянских семейств, но сумели подняться выше, получить кое-какое образование. Детей и вовсе воспитали культурными. Андрюша, конечно, встал на опасную дорожку, но перебесился бы – и вышел на нормальный путь. Я его еще вот таким помню... – Старуха показала на пять вершков от пола. – Любознательный был мальчик. И добрый. Видеть не мог, как животных мучают – сразу бросался защищать. Били его часто. В деревне лошадей, собак не жалеют. Не можешь работать – ну, и пропадай. А он подбирал. Трудно с ним родителям приходилось. С хорошими мальчиками всегда трудно... С плохими, впрочем, тоже.

Она вдруг всхлипнула и стерла слезу. Тихонько всхлипнула и Катя, только слез стирать не стала, позволив им свободно течь.

– - Я сделаю для вас все, -- вырвалось у Евгения.

– - Знаю, -- кивнула Катя, улыбнувшись, но не переставая плакать. – Вы очень смешной.

Глава восьмая,

в которой плачущий призрак отправляется туда, где ему и место.

Старики Зыкины прибыли на дрогах, запряженных парою лошадей. О приближении повозки в Бобровичах узнали заранее. Сперва раздался плач – не тихий, жалобный и таинственный, каким пугал простодушных жильцов призрак Параши. Нет, громкий, солидный, упоенный вой, в котором отчетливо проступали слова.

– - На кого же ты нас покинул, сокол ясный, касатик яхонтовый? – причитал надтреснутый, испитой женский голос.

Несколько мужских голосов ему вторили.

Сперва Евгений опешил. То, что он слышал о родителях Андрея, совершенно не соответствовало столь неестественному выражению ими печали утраты.

Очевидно, на лице молодого человека отразилось недоумение. Катя шепнула:

– - Зыкины взяли горюнов. Потому и задержались.

– - Горюнов?

– - Вы и этого не знаете? Очень бедные люди... чаще всего бродяги. Их одевают поприличнее, дают им факелы и еловые ветки. Ну, это потом, на похоронах. А сейчас они просто попричитают. Так принято.

Евгений кивнул, вспомнив многочисленные литературные примеры. Начиная с античности, на похоронах привыкли открыто, даже аффектированно выражать скорбь. Но сейчас, в двадцатом веке, мы уже не позволяем себе проявления чувств, это считается неприличным. Вот и отыскали разумный компромисс.

Елизавета Николаевна лично открыла дверь, впуская гостей. Евгения поразила уважительность, с которой она беседовала с простыми торговцами, да еще выходцам из крестьянского сословия. Но при этом она с полной непринужденностью обращалась к старикам на ты.

– - Здравствуй, Григорий, здравствуй, Анфиса. Не думала я, что так доведется встретиться. Ну, да все под Богом ходим. Пойдемте, милые мои. Вон там он лежит, наш Андрюшенька.

Евгений ожидал увидеть толстяка в поддевке и его нелепо расфранченную жену, как изображали купцов в постановках пьес Островского... либо, наоборот, почтенную пару селян, только почище и подобротнее одетых. Но его глазам предстала чета, которая вряд ли выделялась бы на средней руки приеме в Москве. Григорий, седой, с аккуратно подстриженной бородой, был в черном костюме хорошего покроя, разве что слегка мешковатом. Строгое платье Анфисы, еще довольно привлекательной женщины, кругленькой и веснушчатой, выглядело новее и богаче, чем у Елизаветы Николаевны. И вообще, старики Зыкины тронули Евгения, пробив солидную трещину в волшебном коконе счастья, окружавшем его в присутствии с Катей. Через трещину стремительно вливалось горе.