Дело всей России
Шрифт:
Вскоре из тех же дверей, из которых вышел царь, появились князь Петр Михайлович Волконский, генерал-адъютант Коновницын, граф Нессельроде и холодно сверкающий серыми свинцовыми навыкате глазами великий князь Николай. Такой подбор нынешней немногочисленной свиты должен был ясно сказать всем присутствующим, и прежде всего послам и посланникам, что все внимание государя по-прежнему отдано делам международной политики и войску.
Первая женщина, которую заметил царь, была Аннет Ожаровская. Через минуту он подошел к ней и сказал несколько ласковых слов. Затем взял под руку австрийского посла Лебцельтерна, стал веселее, прошелся с ним, другой рукой, так же учтиво и вежливо, подхватил под локоть французского посла и сделал с ними, беседуя, несколько проходов по залу. Затем, вместе с
По ходу разговора австрийский посол нашел уместным сделать замечание как бы от имени своего императора:
— В Петербурге, к сожалению, ваше величество, до сих пор некоторые ваши подчиненные распространяют самые невыгодные и обидные для чести австрийской армии и нашего императора слухи о поведении австрийских войск и особенно австрийских офицеров во время последней войны. Такие слухи, несомненно, наносят чувствительный ущерб узам нашей братской дружбы. — Австрийский посол явно намекал на царицу Елизавету, которая никогда и ни от кого не скрывала своего презрения и к Францу Иосифу, и к его генералам.
Но Александр, или не поняв этого намека, или только приняв вид непонявшего, сказал:
— Прискорбно мне слышать такое, господин посол. Еще раз заверьте вашего государя и моего друга в самых лучших моих чувствах. Я знаю, есть такие болтуны... Я вам не раз говорил и могу это повторить: русские свиньи в армейских мундирах ничем не лучше немундирных свиней. Мне много раз приходилось краснеть за них перед просвещенными европейцами... — Он сглуха говорил так громко, что его слова слушал чуть ли не весь вал. — Свинство в крови у русского, — продолжал он. — Дворянское происхождение, просвещение русской свинье не в пользу и не впрок. Вот и мой друг детства граф Ожаровский подтвердит справедливость моих слов.
Он обратил взгляд на графа Ожаровского. Тот пришел в крайнее замешательство. В лице, в глазах императора он заметил нечто неискреннее, наигранной была и улыбка.
— Так что же, правду я сказал, граф? — уже не искал поддержки, а понуждал царь.
Ожаровский будто одеревенел. Он понимал, каких слов ждет от него царь, но понимал и другое — слов этих не мог сказать он даже под угрозой плахи.
Будто кровь вдруг остановилась в сердце Аннет — царь поставил ее мужа в безвыходное положение.
— Государь, я никогда так плохо не думал о русских и потому не могу подтвердить ваших слов, — сказал Ожаровский, чувствуя, как взмокли его лицо и спина. — Но вам, ваше величество, виднее, нежели мне, и потому я не могу быть призван в свидетели справедливости всего только что сказанного вами.
Аннет с гордостью смотрела на мужа, не унизившего себя и супругу раболепием.
Александр, должно быть, никак не ожидавший такого ответа от графа Ожаровского, которого он считал не только своим другом, но и единомышленником, был обескуражен и даже почувствовал себя оскорбленным перед дипломатами и подданными. Он никогда не испытывал затруднений в спорах с любыми златоустами, но на этот раз у него получилась заминка. Ее он преодолел не сразу. Коновницын и князь Петр Волконский не рады были тому, что попали в свидетели такого неприятного для царя разговора. Оба боялись: не обратился бы царь с тем же вопросом и к ним. Их мнение о русских не расходилось с мнением Ожаровского, но хватит ли у каждого из них человеческого достоинства и благородства, чтобы ответить царю так же, как ответил Ожаровский? Царь оказался достаточно мудр, чтобы сразу оценить всю опрометчивость своего поступка. Он не захотел подвергать свой престиж еще большему риску и свел все к шутке:
— Я не удивлен ответом графа Адама Ожаровского — ведь он зять Муравьевых-Апостолов. Кто в семействе Муравьевых-Апостолов хоть один раз побывал, из того долго не выветрится дух муравьевского противоречия.
Сказав эти слова с улыбкой, впрочем, довольно натянутой, царь хотел покинуть зал, но Аннет заговорила с ним по-французски:
— Ваше величество, ваше великодушие и умение ласково выслушать каждого своего подданного подвигнуло меня сказать вам несколько слов в вашу честь и в честь моего старинного дворянского рода Муравьевых-Апостолов, поскольку я родилась и выросла в семье Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола... Государь, как я знаю из семейных преданий, из опыта моего отца и моих братьев, для Муравьевых-Апостолов самое высшее счастье — бескорыстная служба своему возлюбленному отечеству и государю. И никто, государь, не посмеет упрекнуть Муравьевых-Апостолов в том, что они нарушили свой семисотлетней давности патриотический завет. Простите, государь... И, очевидно, вы правы: и на самом деле Муравьевский дух противоречий заговорил во мне... Но это не умышленно, государь... Поверьте, ваше величество...
Александр повеселевшими глазами окинул окружающих:
— Ну, по совести — не прав ли я, господа? — Он благоволительно коснулся рукой плеча Аннет: — Вы, Анна Ивановна, лишний раз подтвердили только что сказанное мною. Благодарю вас за солидарность. И не советую вам менять духа и характера Муравьевых-Апостолов на какой-нибудь другой.
Сказав это, Александр поклонился сразу всем и ушел в свой кабинет, который находился в бельэтаже Зимнего дворца.
Через несколько минут покинула дворец и чета Ожаровских.
5
В Семеновском полку офицеры образовали свою маленькую артель, чтобы каждый день обедать вместе. Это были веселые обеды, проникнутые духом молодого вольнодумства. Вскоре об артельных обедах в семеновских офицерских казармах разнеслась молва по всем гвардейским полкам, по всей столице.
Каждый день к артельному обеду сходилось и съезжалось человек двадцать, а то и больше. Приглашались не только те, кто участвовал в артельной складчине. Здесь был желанным гостем всякий, кто ненавидел бессмысленную муштру, шагистику, кто видел в солдате прежде всего равного себе человека, считал унизительным для чести офицера все свободное от службы время бессмысленно убивать за игрой в карты, в кутежах и нечистоплотном волокитстве.
За артельным обедом говорили все и обо всем, при этом ощущалась всегда внутренняя самодисциплина и самовзыскательность. Здесь всегда воздавалось должное уму, таланту, доблести, человеколюбию, благородству души.
Здесь читались ежедневно произведения на многих европейских языках. Ничто не принималось слепо на веру, все подвергалось свободному, ничем не стесненному обсуждению. Здесь с радостью, как первую ласточку — предвестницу великой поэтической весны, встретили лицейские стихи еще мало кому известного юноши Пушкина. Здесь, как ни в каком самом изысканном аристократическом салоне, боготворили женщину и стояли на страже ее высокого достоинства. Здесь давно перестали поэтизировать салонных повес и дерзких дуэлянтов, умеющих показывать свою крайне сомнительную храбрость на поединках. Здесь, может быть, впервые во всей России офицерская молодежь нашла выход из томительного положения, в котором она очутилась после войны.
После сегодняшнего обеда, на котором много говорилось о смысле конституционной хартии, дарованной Польскому королевству, офицеры разошлись кучками. За столиками читали свежие иностранные газеты и тут же обсуждали новости европейской политики. Любители шахмат, заняв исходные позиции, нацеливали на ожесточенную схватку с противником пешек, ферзей, королей.
Победитель едва ли не всех шахматных состязаний Сергей Муравьев-Апостол повел хитродумное наступление на брата Матвея, слывшего среди семеновцев отличным шахматистом. Натиск Сергея был так стремителен, что Матвей едва успевал сдавать одну позицию за другой. Три битвы подряд проиграл он на шахматной доске и поднял руки перед братом: