Дело всей России
Шрифт:
Вся русская кавалерия на том смотре была в полковом составе в шесть эскадронов. Не знаю, что тому виною: война ли с неизбежными тягчайшими потерями, нерадение ли командира Владимирского уланского полка, только этот полк оказался почему-то в четырехэскадронном составе... Несмотря на скорость движения, четкость церемониального марша и густоту оного, недочет двух эскадронов в этом полку не ускользнул от глаз Веллингтона, и он спросил императора:
— Почему полк не в полном составе?
И вот тут-то, будто из рога изобилия, из уст нашего императора посыпалась самая оскорбительная брань в адрес русских. Государь не затруднялся на этот раз в выборе слов и выражений. Однако Веллингтон, не придавая значения отдельному частному замечанию, в целом с великой похвалой отозвался о выучке и
— Этой выучкой и устройством моя гвардия и армия обязаны иностранцам, а не русским, — был ответ нашего государя.
Я стоял на том же холме, и мне показалось, что холм вдруг заходил у меня под ногами.
— Государь при всяком удобном и неудобном случае из всех сил старается показать перед иностранцами свое презрение к русским и на этом поприще уже одержал немало побед, — с язвительностью проговорил Иван Якушкин. — Все его словесные непотребства гвардия и армия помнят. Помнят и никогда не забудут... Он, наш «благословенный», с упорством маньяка не только продолжает оскорблять русских, но и дразнит их при всяком случае. Он не сумел даже распорядиться победой, что добыта русской кровью для всей Европы. Тяжесть трехлетней, самой жестокой и опустошительной войны Россия вынесла на своих плечах, по существу в полном одиночестве. Ее союзнички — плохие вояки, ненадежные друзья, зато верные, вечные и самые надежные нахлебники... И как же наш «благословенный» распорядился русской солдатской кровью?
— Распорядился скверно, в ущерб престижу России, — вступил в разговор всегда сдержанный и уравновешенный Никита Муравьев. — Россия, принявшая на себя все бремя войны, в результате равнодушия царя к судьбам своего отечества увеличила свои владения на две тысячи сто квадратных миль с населением в три миллиона человек, Австрия же отхватила две тысячи триста квадратных миль с десятью миллионами человек. Не осталась в обиде и Пруссия: ей досталось пространство в две тысячи двести семнадцать миль с населением более чем в пять миллионов человек... Получилось так, что ловкий дипломатический «наездник» Меттерних оседлал акт Священного союза, написанный рукой Александра, и превратил этот акт в послушную его шпорам кобылицу. Меттерних не преминет из упоенного победами российского монарха, из всех наших дипломатических неуклюжих поползновений сделать дубину для сокрушения европейской свободы и защиты реакции... Так оно и будет. При всех дурных качествах нашего царя, при всем его отвращении к труду, при поразительном лицемерии и двуличии, при всех его душевных аномалиях мы все-таки не можем назвать его личностью совершенно никчемной, и потому он не может не понимать того, что все нынешние его сомнительные победы в делах международных идут вразрез с тем, что он недавно провозглашал и обещал России и Европе. Не отсюда ли проистекает внезапная перемена к худшему в его настроении? Есть от чего помрачнеть и разгневаться на своих советников и на самого себя.
Рассуждения Никиты Муравьева всегда отличала способность проникать в сущность явлений, глубина и конкретность. Его оценки и выводы всегда покоились на обилии фактов, которыми была так богата его удивительная память. Он умел отстоять свое мнение в спорах, его железная логика сражала наповал. Но сегодня, против обыкновения, в муравьевской гостиной не было споров и непримиримых суждений. Всеми владело чувство возмущения выходкой царя, каждому хотелось на это высочайшее презрение ответить презрением гражданским. Слова царя о русских никто не считал случайной оговоркой в минуту резкого раздражения. Она выражала самое сокровенное в характере и настроении погрязающего в меланхолии и мистике самодержца. Это давало повод многим думающим людям заключить: с царем во время последнего года войны случилась какая-то страшная психическая катастрофа, подобная той, что когда-то случилась с его венценосным отцом, которого многие причислили к умалишенным. И так ли редко единовластие кончается психическим крушением, которое неизбежно приводит к страданиям целые народности, целые государства. Об этом думали все собравшиеся сегодня в гостиной Муравьевых. У всех было горячее желание видеть Россию страной свободной и просвещенной. Желание это оформится позднее в ясные идеи, породит
Все это было впереди. А сейчас за окнами густела непроглядная мгла. Мороз гигантским молотом осаживал лед на Неве, глухие удары его были слышны у Ладожского озера.
6
У Измайловского моста между домами одного из братьев Зубовых и Грановского стоял дом великого российского поэта Гаврилы Романовича Державина. При одном упоминании имени этого человека улыбкой расцветали лица истинных друзей русской поэзии. Звучали над всей Россией его звонкоголосые оды, будто отлитые из колокольной меди. Да, это был неповторимый мастер на поприще словесном. Ни дарственные табакерки с бриллиантами, ни чины и награды, ни министерское кресло не притупили державинского пера и не убили в нем человека с душой, умом и блистательным талантом!
За письменным столом, стоявшим посредине кабинета, сидел в кресле престарелый, убеленный сединами Державин, бледный и угрюмый. На плечи его накинут был беличий тулуп, покрытый синим шелком, на голове — белый с кисточкой колпак. Перед ним лежала раскрытая книга, его клонило ко сну, но он не поддавался дремоте. Из-за пазухи у него торчала голова обласканной и пригревшейся в человеческом тепле белой собачки. Она сладко жмурилась и не открыла глаз при появлении в кабинете пятнадцатилетней племянницы поэта, любившей безмолвно на полминутки заглянуть к дяде.
Державин зевнул, поправил на голове колпак, отложил недочитанную книгу, сказал сам себе:
— Все-таки не осилил... И знать, уж не осилю никогда. Да и осиливать-то нечего, слов много — и все пустые, как выбитые ветром колосья.
И тут он вспомнил о тетрадке, оставленной у него вчера вечером лицейским профессором Куницыным, другом семьи Державиных. Куницын, прощаясь, уже будучи на пороге, вручил эту тетрадку патриарху русской поэзии, не сказав, кому она принадлежит, лишь попросил почитать на досуге. Державин протянул руку к тетради, лежавшей на краю стола.
Он не торопился открывать ее, сначала вгляделся в почерк на обложке и не приметил в нем ничего особенного. Подумал: «Ох, сколько я за свою жизнь перечитал разных вот таких тетрадей и как мало нашел в них интересного, обещающего... А вот каждый раз, впервые открывая новую тетрадь, все-таки не перестаешь верить в чудо...»
Начал читать. И с первых же строк как-то сразу весь встряхнулся, приободрился, лицо посвежело, взгляд просветлел, от недавней угрюмости не осталось и следа. Жар незнакомой ему юной души как бы ворвался и в его хладеющую грудь. Он прочитал всю тетрадь не переводя дыхания. Прочитал — и сам себе не поверил. Еще раз прочитал... Второе чтение открыло перед ним еще больше несомненных достоинств в незнакомом авторе. Державин уже не мог оторваться от тетрадки, снова и снова перечитывая стихи...
Наконец встал из кресел, счастливый, сияющий, одной рукой поддерживая белую собачку, в другой держа тетрадку, направился в диванную к супруге. Дарья Алексеевна осторожно протирала цветы, что стояли в горшках перед бюстом поэта, изваянного Рашетом.
— Чудо... Чудо, Дашенька! Прямо диво дивное!.. — повторял он.
— Что, Ганюшка, что ты там вычитал? — задушевно спросила Дарья Алексеевна.
— Диво-то какое! Чудо-то какое! Послушай, милая! — И Державин с вдохновением стал читать стихи из чужой тетради.
Жена, забыв о цветах, с белой тряпицей в руке слушала чтеца и радовалась не столько стихам, в которых ничего почти не понимала, сколько его приятному преображению. Слушала и временами переводила взгляд с лица поэта на настенный его портрет, писанный Тончи. Именно в минуту подобного радостного озарения изобразил художник Державина.
— Ты слушай, слушай, Дашенька, какой приятный голосок у этого музыкального лицейского соловья! Да какой тут голосок... Настоящий богатырский голосище! А ведь соловью этому, говорит профессор Куницын, всего шестнадцать лет или что-то около того...