Дело всей России
Шрифт:
— Что бы там друзья и недруги о моих екатерининских времен одах ни говорили, но я считаю своей лучшей вещью оду «Милорду моему пуделю». — Он прочитал из нее несколько строк, потом с грустью добавил: — Видно, время пришло — вот недавно я написал несколько строк о самом себе — отчет перед моими предками: «На гробы рода Державиных в Казанской губернии и уезде, в селе Егорьеве».
О, праотцов моих и родших прах священный! Я не принес на гроб вам злата и сребра И не размножил ваш собою род почтенный; Винюсь:Державин вздохнул и погладил собачку.
— Если бы вы, Гаврила Романович, создали только одну оду «Бог», то и этого было бы вполне достаточно, чтобы имя ваше золотом начертала Россия! — взволнованно проговорил Сергей. — В нашей поэзии нет ничего равного этому поэтическому чуду! Скажите же, что за благодатный гений помог вам воздвигнуть сей памятник стихотворный? Памятник не только себе, но всей нашей словесности! Могу ли я сейчас прочитать эту оду?
Державин кивнул в знак согласия, Сергей прочитал оду «Бог» сначала по-русски, потом по-латыни в собственном переводе.
Звучная латынь взволновала душу старого поэта. Выслушав, отечески обнял молодого офицера, спросил:
— Вы, я вижу, в совершенстве знаете латынь?
— Да, неплохо...
— Кто вас учил? Конечно же Иван Матвеевич, наш непревзойденный знаток новых и древних языков...
— Я научился латыни в Париже, в пансионе Них. Там начал и писать стихи на латинском, — ответил Сергей.
— Узнаю Муравьевых... — похвалил Державин.
— Радостно это слышать от вас, — даже растерялся Сергей, — тем более в доме, где впервые прозвучали строки:
О ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Теченьем времени превечный, Без лиц, в трех лицах божества.— Не совсем так, — ответил Державин. — Нет, не здесь, не в этом доме написана была ода «Бог». Первую мысль на сочинение сей оды ваш покорный слуга получил будучи во дворце в светлое воскресенье у всенощной. Это случилось в 1770 году. Вон когда... Долго обдумывал я свой замысел и принимался писать несколько раз, но не мог...
— Почему же, Гаврила Романович?
— Не мог, будучи рассеян в городе, положить чувствований своих на бумагу, никак не мог. В городе можно писать что угодно, только не истинные произведения словесности. Особенно удачно в городе пишутся доносы, просьбы о чинах и наградах, а застенчивым музам здесь искони живется плохо. Несколько лет мне не удавалось ухватить быка за рога... И не то что я выдохся или почувствовал себя бессильным. Все истинно возвышенное и достойное внимания народа и просвещенных ценителей должно рождаться в тяжких душевных муках. Легко дается неким борзописцам лишь литературный мусор, которым захламлены все наши журналы и книжные лавки. И вот в 1784 году, наконец-то собравшись с духом, сказал я ныне покойной жене своей Катюше, что собираюсь поехать в наши польские деревни. Она благословила меня в дорогу. Поехал... Но далеко не уехал, остановился в Нарве. Нанял небольшой покойчик, уединился в оный на несколько дней и, будучи ни в чем другом не занят, написал сию оду. Вот и все.
— В Нарве? И как вы себя почувствовали, когда успешно исполнили свой необыкновенный труд? — спросил Сергей.
— Примечания достойно то, что во время сочинения воображение мое столь было
Я думаю, что такие сочинения писать можно не в шуме мирском, пресекающем восторг, но в подобном нарвскому уединении.
— Неужели город так губителен для высокого искусства? — усомнился Сергей.
— Судите сами, — отвечал Державин. — После того нарвского нисхождения на меня небесной благодати, бывши всегда в людстве, не удалось уже мне произвесть такого сочинения, сколько-нибудь приближающегося к оному. Барду жить в городе не только душно, но и бесцельно, в городе и недюжинный талант может засохнуть. Уединение — источник вдохновения. В заброшенном провинциальном покойчике легче дышится и пишется, чем в роскошном дворце, и это касается как важных, так и шуточных сочинений... — Вошел слуга, но Державин махнул на него рукою, и слуга удалился. Поглубже нахлобучив свой белый колпак, Державин сказал: — Хватит о моих одах. Хочу я поблагодарить вас, Иван Матвеевич, за многие мысли из «Писем». Я с удовольствием прочитал ваши «Письма». Не могу утерпеть, не сказав моего суждения о последнем письме вашем касательно великих происшествий, к славе нашего государя и отечества случившихся. Оно меня, с одной стороны, восхитило: несколько раз его перечитывал с новым удовольствием; с другой — крайне огорчило.
— Чем же я мог вас огорчить? — тревожно спросил Иван Матвеевич. — Я не удивляюсь, когда слышу, что моими письмами огорчились некоторые особы во дворце, но мне больно слышать такой упрек от самого Державина.
— Восхитили меня «Письма» потому, что много нашел я в них благородных чувств, учености, вкусу и, коротко сказать, совершенства — мастерства изливать пером душу, дабы трогать сердца. Огорчили потому, что они укоризной будут сильной в потомстве веку нашему, ибо таковые люди, как вы, не заняты делами общественными. А между тем говорят, что людей ищут.
— Ищут, да не в ту сторону свищут, — с насмешкой заметил Матвей.
— Я не понимаю, какого государю еще надобно одобрения при исключительном благонравии вашем в общежитии и при безупречности службы? — развел руками Державин. — Я, право, не знаю... Иван Муравьев-Апостол может украсить любую самую высокую государственную должность, и за него царю не придется краснеть перед иностранцами и соотечественниками. Пора бы уж императору отказаться от услуг грузинского буки.
— Гаврила Романович, вы говорите, что людей ищут... Возможно, это и так, — заговорил с горечью Иван Матвеевич. — Меня искать не будут, я это знаю...
— Почему же не будут?
— Рука, которую я и несправедливую противу меня лобызаю, отвела меня навсегда от пути служения. Повинуюсь и не ропщу. Ибо научен в великом училище злополучия, — просветлел вдруг Иван Матвеевич. — И плод сего нелегкого испытания виден ныне уже в том, что могу устоять даже противу похвал Державина. Теперь мне никакая похвала не вскружит голову. Бурная политическая жизнь моя, несправедливости, самые чувствительные для сердца, излечили меня от замашек излишнего честолюбия. Я хочу, чтобы и сыновья воспользовались уроком своего отца.