Дело всей России
Шрифт:
— Сдаюсь! Ты нынче как Зевс-громовержец!
Матвея сменил князь Сергей Трубецкой. Но и ему повезло не больше, чем Матвею. Изобретательный ум Сергея Муравьева-Апостола поражал всех способностью строить точные комбинации при наступлении и при защите. Такого талантливого и оригинального наступления, какое развернул он нынче, давно не видели сослуживцы. Сражающихся обступили болельщики, некоторые пожертвовали заграничными газетами, чтоб посмотреть за исходом шахматного поединка.
И Сергей Трубецкой на этот раз был разбит наголову. Его сменил Павел Пестель. Сражение с первых же шагов приняло еще более упорный характер. Сергей Муравьев-Апостол сразу почувствовал искусство и упорство противника, любившего и умевшего мыслить математически
Сергей почувствовал мощь стратегического мышления Пестеля и напрягал все усилия, чтобы удержаться на выгодных позициях. Но Пестель умело теснил его, предвосхищал замышляемые партнером хитроумные ходы.
Три партии подряд они закончили вничью, и оба заметно устали.
— Богатыри! С победой! — пожал им обоим руки Якушкин.
Решили всей артелью поехать к Муравьевым, у которых по вечерам никогда не бывало скучно.
Несколько санок весело понеслось по Невскому.
В доме Муравьевых светились окна на всех этажах.
У Никиты в его просторном кабинете уже сидели Николай Тургенев и трое братьев Муравьевых — Александр, Михаил и Николай. Читали и обсуждали Жан-Жака Руссо. В их беседу с ходу включилась приехавшая компания.
— Лишь люди, подобные Руссо, имеют право рассчитывать на память и уважение в потомстве, — сказал Пестель, любивший краткость, точность и ясность и в устной и в письменной речи. — Оказывается, настоящему мудрецу и истинному философу не так уж много нужно приложить усилий, чтобы сотрясти целые царства, ниспровергнуть престолы, поднять ураганы революции на всех материках... Для того понадобилась всего-навсего одна предельно простая и предельно ясная строка: «Все люди от природы родятся равными». Апостольской силы изречение! Перед ним уже, несмотря на все усилия союзных государей, не могут устоять никакие крепости абсолютизма. Все люди родятся равными... В этих словах — мудрость многих веков! Вот какую строку следовало союзным государям положить в основу их трактатов! Тогда можно было бы надеяться на долговечность бумажных плотин и запруд перед революционным разливом, что готов залить всю Европу...
Вошла Екатерина Федоровна и обрадовала гостей приятной новостью:
— Князь Петр Андреевич Вяземский с княгиней Верой Федоровной. Они у меня в гостиной.
— Ну кто ж не обрадуется столь желанному гостю! — легко поднялся из кресла Никита Михайлович.
В гостиную отправились всей артелью.
За помутневшими в тепле выпуклыми крупными стеклами очков трудно было разглядеть добрые и умные глаза молодого князя Вяземского. Рыжеватые густые бакенбарды от висков и почти до самого подбородка делали его лицо мужицким, хлебопашеским. Да и вся его широкоплечая, коренастая фигура меньше всего свидетельствовала о его принадлежности к старинному дворянскому роду.
Оказалось, что Вяземские приехали прямо с дворцового бала, на котором, об этом уже разнеслось по всему Петербургу, произошло столкновение между царем и зятем Муравьевых-Апостолов графом Адамом Ожаровским. Эта весть, разумеется, приковала внимание всех. Теперь все с нетерпением ожидали возвращения графа.
Негодованию офицеров не было предела. Невольно припомнились все забытые и незабытые оскорбления без всякой к тому причины, нанесенные царем национальному достоинству русских.
— Служба в гвардии становится несносной! — кипел негодованием Иван Якушкин. — Наши грезы исчезают бесследно. Больше уже нет того прекрасного царя, каким он казался нам каких-нибудь полтора-два года назад. Ныне он обращается с гвардейцами как с ливрейными лакеями. Артиллерийские офицеры проклинают царя за то, что он нанес оскорбление их чести перед
— Как это случилось? — спросила княгиня Вера Федоровна Вяземская.
— Мы весь год ожидали возвращения государя с нетерпением, — отвечал Якушкин. — Наконец взвился флаг над Зимним дворцом, и в тот же день велено было всем гвардейским офицерам быть на выходе. Приехали и артиллерийские офицеры, но их, по приказанию благословенного, не пустили во дворец. Это артиллеристов-то! Богов войны... — И голос Якушкина дрогнул.
— Такие оскорбления офицерской чести — чести всей гвардии — и дальше оставлять безнаказанными, неотомщенными нельзя! Никак нельзя! — сурово произнес Лунин.
— Как? Не пустили во дворец? — удивленно спросила княгиня Вера Федоровна.
— Княгиня, не удивляйтесь. Герои отечественной войны выходят из моды при дворе, — сдержанно объяснял Якушкин. — Мерзавцы и подлецы с удивительной поспешностью занимают все позиции в государственных учреждениях. Есть такой негодяй полковник Таубе, которого готов убить любой офицер и солдат. Этого пакостника Таубе решительно все ненавидят, но он обласкан царем, он стал личным шпионом царя. Царь верит его клеветническим доносам... По доносам Таубе изгоняются из гвардии отличные военачальники и офицеры. Более пяти гвардейских офицеров уже переведены в армию... Все через того же доносчика, подлеца, пострадали оба князя Горчаковы. Изгнание лучших только началось, и конца ему не предвидится...
— А конец должен быть положен, господа! И с этим мешкать нельзя! — повторял Лунин. — Есть способы воспрепятствовать изгнанию лучших!
Приехал князь Сергей Волконский, за ним — чета Ожаровских. Возбужденный вид гостей был понятен графу Адаму и его супруге — здесь уже обо всем знают.
— Это правда, Адам Петрович? — спросил Сергей Муравьев-Апостол. — Нам кое-что рассказали о твоей приятной и поучительной беседе с другом юности на балу.
— Все правда, господа, — с тоской и болью сказал Ожаровский. — Вот взгляд императора на русских: каждый из них плут, или дурак, или свинья. Это было сказано во дворце в присутствии многих.
Будто камень тяжелый на сердце каждому положил граф своим рассказом.
Каждый сейчас вспомнил пройденные дороги войны, бесчисленные лишения, страдания, потери, вереницу триумфальных арок во всех городах и городках, через которые пришлось пройти победоносному русскому воинству. И за все это получить такую благодарность!..
Сергею Муравьеву-Апостолу в эту минуту показалось, что щеки Лунина почернели, будто обуглились. Не сказав ни слова, Лунин куда-то удалился из гостиной и не возвращался. Всем было одинаково больно и тяжело. Возмущение не укладывалось в слова, и потому в гостиной водворилось молчание. Вскоре покинул гостиную и князь Сергей Трубецкой.
— Для меня, господа, столь пренебрежительный и оскорбительный тон царя в разговоре о русских не новость, — заговорил генерал-майор князь Сергей Волконский. — Мне памятен смотр наших войск на обширной равнине под Вертю. При падении с лошади я зашиб ногу, и это обстоятельство позволило мне уклониться от участия в смотре в роли деятеля; я, прихрамывая более по расчету, нежели от боли, был просто зрителем. Все союзные владыки с их свитами теснились на кургане под Вертю, и я стоял на том же кургане неподалеку от них. Наш царь особенно внимателен был к английскому главнокомандующему Веллингтону. Смотр всей русской армии составлял зрелище на всю жизнь незабываемое. Вся огромная равнина кипела войском, сошедшимся сюда с разных направлений. Стройность движений и отменный наружный вид всех родов войск был выше всякой похвалы... Хотя мы-то, русские офицеры, непосредственные устроители этого зрелища, лучше всех знали, что кроется под сим наружным лоском и блеском. Снаружи кажется все глянцевито, гладко, чисто, а копнись внутрь — все шероховато, подмазано, а часто и гадко, бессовестливо... Но ведь на гадком и бессовестливом у нас все держалось и ныне на том же держится. И вдруг вот что произошло...