Демократы
Шрифт:
— Дело не в этом, среди кандидатов у нас нет чиновника из молодежи.
— Ты прав. В самом деле. Ладно. Устрою. Пусть молодых будет как можно больше. Спасибо за предупреждение. Сделаю.
— Ну, а вообще как дела, пан председатель?
— Устал я, Юрко, а уставать мне нельзя.
Председатель осторожно вынул из кармана руку, словно она у него болела. Движения его сделались вялыми, а слова потекли тягуче, еле слышно. Он прикрыл глаза, словно намереваясь вздремнуть. Петрович понял: пора уходить.
«Все будет в порядке, — похлопывал он себя по бедру в такт шагам, спускаясь по лестнице. — И о родственнике позаботился», — похвалил он себя.
Хуже было с Яником. Он не желал баллотироваться.
— Что еще за комедия? — жаловался он коллеге Дубаку. — Я — государственный чиновник, а не служитель
Почему ему пришло в голову столь странное сравнение? Увы, хотя ему и льстило, что его уважают, что имя его напечатают в списках кандидатов, но чудесную картину портило место — безнадежное тридцать шестое место, с которого в законодательное собрание дороги не будет, даже если все раки на всех горах засвистят. Скорее Яков взберется на небо по лестнице, которая ему приснилась. Если его поставили последним в списке, значит, это — цирковой номер с индейцами. А он не желает в нем участвовать.
К тому же мысли Ландика были заняты другим.
Визит Микески пробудил в нем воспоминания о Старом Месте: он откладывал политические газеты, из которых надо было вырезать острые статьи, подпирал голову руками и, задумчиво уставившись на Дунай, — какой он мутный! — видел на противоположном берегу Старе Место; он смотрел на стеклянную чернильницу — и чернильница превращалась в вазу, а из вазы, наполняя комнату ароматом, вырастала прекрасная роза — Аничка.
Волны аромата и сверкающих красок заставляли его сердце сжиматься. «Такую милую девушку забыл! — с горечью думал он. — Даже открытки не послал». За все полтора года, прожитые в Братиславе, только теперь, после визита Микески, ему вдруг захотелось написать ей несколько задушевных слов — что соскучился, что приехал бы как-нибудь в воскресенье или на праздник. Но сколько воскресений, сколько праздников прошло с тех пор, как он уехал из Старого Места, и только теперь пришла ему в голову эта мысль! Она не поверит.
«Честнее, легче и лучше всего — написать ей о любви. Но — через полтора года? Спустя столько времени? Нет. Признание показалось бы неискренним. Как мог я забыть ее?
«Золотая девушка!» — похвалил Аничку Микеска, передавая от нее сердечный привет. Пожалуй, этим приветом надо воспользоваться, чтоб послать ей весточку… Микеска боготворит ее! Как он восторженно говорил о ней! «Эту девушку и я полюбил». Ясно, она ему нравится. Может, они сговорились? Смешно писать, если они с Микеской близки. Этот тип обо всем знает. От кого, как не от нее? «Любит вас!» Говорит так, потому что уверен в Аничке… Не буду писать. Сначала навещу, увижу, расспрошу, разведаю обо всем».
И Ландик, вернувшись в мыслях назад, задумался — отчего он почти забыл Аничку?
Это Желка… она опустила занавес и закрыла Старе Место, Почтовую улицу, дом Розвалидов, ворота, окна и — Аничку!
Что же, этот занавес с Братиславой, домом Петровича и Желкой — привлекательнее?
Нет!
Как же он все-таки относится к Желке? Непонятно, испытывает он к ней симпатию или она безразлична ему? Или — противна? Желка — неплохая девушка, но избалованная, разболтанная, любит флиртовать. Все зависит от того, к кому она ласкается, с кем капризничает, с кем флиртует? Если с ним — она ему мила, если с другими — противна, а если она не капризничает и не флиртует — безразлична. Безразлична, но только из-за непонятного недоверия к ней. Это недоверие не покидает его, хотя, очевидно, — она к нему благосклонна. Впрочем, что толку от благосклонности, если Желка благосклонна не к одной, а к тридцати игрушкам одновременно? «Избирательный бюллетень с тридцатью кандидатами», — смеялся над Желкой Микеска. Правильно. А игрушек-кандидатов ей все мало, она хочет получать новые и новые… И он, Ландик, — тоже игрушка. Долго ли Желка будет забавляться им? Не отшвырнет ли, когда он ей надоест, или, натешившись новым паяцем, вернется к старому? Все так неопределенно! Эта неопределенность и останавливает его, он не позволяет себе влюбиться в Желку. Неопределенность — та река, через которую приходится перебираться всем его взглядам, словам, чувствам, и на другой берег они выплывают холодными, легкими, несерьезными, насмешливыми. Неопределенность, застенчивость, осторожность, недоверие порождают навязчивую мысль и, не окунись они в холодные
Желка — как зеркало. Каждый может посмотреться в него и увидеть себя. Оно повторяет каждую улыбку, каждую гримасу. Желка — эхо. Кто ни позовет ее — каждому откликнется. А таких, которые смотрятся и зовут, — много. А если и поцелуев — много? Если она со всеми по очереди целуется под предлогом упражнений для шеи, как с ним? Правда, от этих поцелуев ни тепло ни холодно, они ничего не значат и не волнуют. А есть ли у нее другие — многозначительные, обещающие взгляды и улыбки, горячие поцелуи, которые заставляют биться ее сердце? С кем она целуется так? Во всяком случае, не с ним. А есть ли такой? Неизвестно. И потому, когда Ландик видит ее с другими веселой, шумной, возбужденной, она ему противна. Он бы с радостью убежал или оскорбил ее. Она ему больше не нравится. Холодные волны несутся, окатывают его и охлаждают.
А его и Аничку холодные волны никогда не разделяли. Прикосновения, разговоры, объятья и поцелуи были искрами пылающего сердца, тело заливало жаром, лицо пылало, и слова были не насмешливыми, а тоже волнующими и пылкими. «Сердечный привет Анички стоит больше тысячи поцелуев девушки из Братиславы». Святая правда. Потому что Аничка не играет.
Он обещал Микеске, что приедет. И приедет.
За этими размышлениями его и застал генеральный секретарь Соломка, который опять завел разговор про «комедию».
И сразу стало ясно, что политика — не комедия. Человек предполагает, а политика располагает. Политика — это не Аничка или Желка — не жизнерадостная, красивая, привлекательная, милая, обаятельная и так далее, девушка. Политика — старая, нервная, капризная, иногда истеричная, но властная, неумолимая, знатная дама, перед которой все снимают шляпу, учтиво сгибая шею: «Что прикажете?» А когда она прикажет, смиренно отвечают: «Слушаюсь, госпожа, будет исполнено».
Напрасно Ландик оправдывался своей политической неопытностью. Почему именно он? Ну какой из него представитель молодежи? Ведь существует же «Союз аграрных академиков». Он в нем не состоит. Он сроду не писал ни в «Политику» {113} , ни в «Зем». Заслуг у него никаких. В партии он всего два года. Деревенских сходов робеет. Хочет быть чиновником, чтобы чему-нибудь научиться, но отнюдь не заниматься политикой, чтобы растерять и то немногое, что приобрел. Законодательство в молодых не нуждается. И вообще лозунг «Дорогу молодым!» глуп. Все святые были бородатыми патриархами: святой Петр у райских ворот, епископы, кардиналы, папа… А вспомните римских сенаторов! Политику Венеции вершили седые головы. Наполеон больше всего любил усатых гвардейцев. Политическую карьеру во многих государствах начинают с пятидесяти лет.
113
«Политика» — здесь — журнал аграрников для юношества, выходивший с 1930 года в Братиславе.
Ничего не помогало. Генеральный секретарь прикрикнул на него:
— Так хочет председатель партии!
— Ни один советник не станет голосовать за нас, если увидит в списках комиссара.
— Но зато проголосуют все младшие комиссары, стажеры, практиканты, адъютанты, секретари, ученики и как там еще они называются…
— Это «маленькие люди».
— Такие нам и нужны!
— Конец только у кнута щелкает, а в списке кандидатов от него проку мало.
— Уж не хотите ли вы быть первым?
— Ни первым, ни последним. А серединка хороша только в ватрушке!
Секретарь не ожидал сопротивления. Человек он был кроткий, насилия не терпел и потому прибег к помощи своей бамбуковой тросточки — постучал ею по старому плюшевому креслу, выбив облачко пыли. Из этой пыли, как из тучи, прозвучали гневные слова библейского Илии:
— Так должно быть! Этого требует политика!
Ландик покорился и только выдавил из себя:
— А что скажет шеф?
Он имел в виду своего главного начальника, президента краевого управления.