Демократы

Есенский Янко

Пану Ландику привет! Здравствуй, Ландик, много лет!

Розвалиду даже этого не пришлось вкусить. Розвалид показался Ландику безликим. Ландик пожалел его.

— Других поддерживают, — угрюмо прокашлял Микеска, — а такого деятеля выбрасывают за борт! Нет, не нравится мне это, — покачал он головой. — Что это за выдвижение кандидатур, если кандидатуры нам спускают сверху! Голос народа снизу идет, а не сверху!.. И получается, как у вас в управлении: придет министерское распоряжение, и хошь не хошь — выполняй, не то придется худо. Если, как говорят, должна торжествовать воля народа,

так пусть она и торжествует, а не воля какого-нибудь министра, или председателя партии, или президиума. Словно мы школьники и должны беспрекословно подчиняться. Надо было у нас спросить, как и кого выбирать.

Микеска зажал руки в коленях и высунул язык.

— Извольте мне его отрезать, если я не имею права голоса, — промямлил он, — зачем вы меня тогда зовете? Для чего вы созываете десятки людей? Хватило бы циркуляра за номером таким-то… «Вот так и так мы решили, те-то и те-то называются депутатами, те и та, ти-та-та, а вы позаботьтесь, чтоб народ их выбрал. Я чуть по физии от пана председателя не получил за то, что посмел предложить Розвалида. Не знаю, не загремлю ли я, как вы полтора года назад… Розвалида еще и предателем обругали. За предательство платят, а Розвалид всего состояния лишился! Какой он предатель? Ну какой он предатель? — заключил секретарь, чуть не плача и беспокойно ерзая в кресле.

— И среди поручителей не нашлось ни одного порядочного человека? — не поверилось Ландику.

— «Политический вексель, — сказали они, — партия заплатит».

— А партия?

— А партия заявила, что это частное дело Розвалида.

— Но тут же шла речь о жизни человеческой!

— Никто не любит платить, если можно не платить.

— И у него не нашлось ни друзей, ни родственников?

— Не нашлось. Нужен почти миллион, а это для всякого много. Могла помочь только партия, наша партия, и дело касалось ее члена, а это — подороже миллиона! Только Аничка предложила две тысячи крон — свои сбережения. А что толку? Капля в море. Даже если бы денег было больше, что же — брать у прислуги? Обирать девушку? Розвалид плакал, рассказывая мне об этом.

— Какая Аничка?

— Их кухарка. Забыли уже?

— Та, за которой я ухаживал?

— Да… Своими глазами видел, как растроганный Розвалид ее приласкал. Отец так не приласкает дочь, разве что попавший в беду, благодарный за крохи счастья друг. И жена его приласкала Аничку. И я полюбил эту девушку. Она спасла их, правда, не от материальных забот, но от смерти. И они нашли в ней радость; она не избавила их от несчастья, но сознание, что нашелся хоть один человек, который захотел им помочь, было большим облегчением и возвратило их к жизни. Это все равно что солнечные лучи, осветившие мрачный, сырой подвал или темницу, куда бросили невинно осужденного. Они не освободят заключенного, но зажгут в нем искорку надежды.

Микеска глубоко вздохнул и еще печальнее добавил:

— Она шлет вам сердечный привет. Сер-деч-ный. Это не что-нибудь.

Он заморгал, словно слезы мешали ему смотреть.

— Пан доктор, это больше, чем сотня поцелуев братиславской девушки. Подумайте только — она ведь наверняка ночи две не спала, прежде чем, преодолев свой девичий стыд, попросила меня об этом. А почему? Потому что любит вас.

Микеска говорил отрывисто, сдержанно, еле справляясь с внутренним волнением.

— Честное слово, она вас любит, хотя и не ждет. Бедняжка!

«Бедняжка! Бедняжка! — повторял про себя Ландик. — А я ей ни разу не написал!»

Угрызение совести облачком промелькнуло в сознании Ландика. Как в кинематографе из мглы перед нами на экран отчетливо выплывают картины, так и в голове Ландика из этого облачка вынырнуло Старе Место, дорогое ему до сих пор. Он сохранил в себе фильм о нем.

Микеска запустил аппарат, — и картины замелькали на белом полотне экрана. Он смотрел на них из темного угла.

Самым ярким был первый кадр: Аничка — кухарка у Розвалидов. Сердце Ландика наполнилось нежностью, — так и сияло милое личико! А рядом — другой кадр: поет Милка, горничная Розвалидов. Старый дом, у ворот которого они стояли… Окна. За окнами — Аничка… Кухня… в ней — Аничка… Танцы. Поцелуи на диване… Вот и Толкош… Окружной начальник Бригантик… Тонет его жена… Старый Розвалид застает девушек у Ландика на квартире… Грустное расставание с городом… Потом опротестованный вексель… Затуманенные, темные кадры. Тени. Но и их освещает Аничка — яркое полуденное солнышко! — и тени бледнеют, укорачиваются, становятся едва заметными… Милое Старе Место!

— Бедняжка! — вырвалось у него с печальным вздохом, как бывало, когда он думал о ком-нибудь с любовью.

— Верно, бедняжка, — вздохнул и Микеска. — Столько хлопот было, да и сейчас хватает. Что ей передать?

— Спасибо за привет.

— Больше ничего?

— Скажите, что я ее не забыл.

— Вы приедете? — допытывался Микеска.

— Приеду, — уверенно ответил Ландик.

— Можно ей это передать?

— Можно.

— Пусть и у нее будет радость — золотая она девушка!

— Если это ей доставит радость.

— Конечно, доставит.

Микеска встал с кресла и погрозил Ландику пальцем. Ему показалось, что Ландик очень уж легко обещает и усмехается при этом. «Болтает, лишь бы отвязаться», — подумал он, не веря Ландику.

— Не шутите, — предупредил он. — Аничка вам — не избирательный бюллетень с тридцатью кандидатами, вроде дочки Петровича, и не вексель, который нужно опротестовать, чтобы не прогорел получатель и поручители. Аничкой играть нельзя. Горько, если это игра. Жаль причинить ей еще одно огорчение!

Он нагнулся за рюкзаком, вскинул его на плечо, вынул из кармана берет, повертел им, исподлобья посмотрел на Ландика, взвешивая, достоин ли он доверия.

— Не беспокойтесь, — горячо воскликнул Ландик и поймал руку Микески, в которой тот вертел берет. — Откуда вы знаете, что у дочери Петровича тридцать кандидатов? И почему так печетесь об Аничке? «Не второй ли он Толкош?» — мелькнуло у Ландика. Вспомнил похвалу Микески: «Золотая девушка».

— Вчера, после собрания «Союза студентов», я обошел все рестораны. В трех встречал молодую стройную блондинку. Она пила с молодыми людьми и пела. В одном ее избрали депутатом. Я спросил, кто это. «Кажется, дочь депутата Петровича», — ответили мне.

Ландик сморщился и зажмурил глаза.

«Все ее знают, — неприятно поразило его. — Постоянно с шалопаями таскается!.. Уже и по ресторанам кутит…»

— А за Аничку я потому болею, — объяснил Микеска, — что я бы лучше за нее голосовал.

— Выдвигали вы, насколько я понял, Розвалида, — уколол его Ландик.

— Верно. Розвалида я выдвигал, чтобы освободить Аничку. Она в ужасном положении. Ухаживает, развлекает, готовит, убирает семь комнат, моет двадцать три окна, выбивает ковры, стирает, носит воду, уголь, дрова, да еще переживает за хозяев до слез! Видели бы вы — сами пожалели б. Никак не хочет от них уходить. Говорит: «Я в беде их не брошу», и сердится, когда ей напоминают об этом. — Микеска яростно смял в руке берет. — Хуже всего, что пани Клема едва не требует, чтобы она у старика на коленях сидела, лишь бы развеселить его! Вы слыхали подобное? Жена требует, чтобы служанка щекотала мужа… Выдвинули бы Розвалида, пускай и в провинции, в деревне, — ведь он замечательный партийный работник, — им стало бы легче, они оправились бы. Аничка осталась бы просто кухаркой, а не прислугой! Правда, лучше было бы выдвинуть его депутатом сейчас. Тогда все образовалось бы.