День ангела

Муравьева Ирина Лазаревна

В Тулузу мы с ним поехали ранней весною на две недели. Ему было не пять, а шесть лет, он перепутал. Туда же должен был приехать Коля и поселиться на старом постоялом дворе, переделанном в гостиницу. Мы уже несколько раз так поступали: я брала маленького Леню и уезжала, потом туда же, где были мы, приезжал Коля, останавливался неподалеку, и мы с ним встречались. Но прежде, до Тулузы, Леня был совсем крошечным и ничего не понимал, а тут он впервые заподозрил меня, потому что услышал наш с мамой разговор. Господи, я же все помню.

Я тогда готова была расстаться с Георгием, развестись, и если бы Коля был немного настойчивее, может быть, так бы оно и случилось. Уж очень мы плохо тогда, нервно жили. Теперь

понимаю, что Георгий чувствовал все, что во мне бушевало, и был весь раздавлен, не знал сам, что делать. Я ехала к родителям не только для того, чтобы отдохнуть от наших скандалов, но втайне надеялась, что наконец-то познакомлю их с Колей, перетяну их на свою сторону, и все это сразу решится. Но когда я попала в свой дом, увидела маму и папу, таких постаревших, уставших ото всего, что им выпало в жизни, любящих нас и радующихся тому, что у меня все в порядке, есть муж и ребенок, – я сразу обмякла, поняла, что ничего не скажу, нет у меня ни сил, ни решимости причинить им еще одно горе, и сразу наступило душевное отрезвление. Я даже хотела дать тогда Коле телеграмму, чтобы он оставался в Париже, но потом не сделала и этого, просто махнула на все рукой: будь что будет.

В первый же вечер и произошел мой с мамой разговор сразу после чая, когда папа отправился на свою обычную прогулку, а Леня, набегавшись, спал на качалке. Я помню этот разговор так, как если бы он был вчера. Мы сидели на террасе, и мама – я помню – перетирала чайные чашки. Потом она спросила, что со мной, почему я такая грустная. И я ей тогда рассказала про Колю. Мама вскочила, стала шарить по всем карманам в поисках папирос, потом исступленно зашептала:

– Не смей! Не смей этого делать! Ты живешь с благородным человеком!

А я запальчиво ответила, что, кроме благородства, нужны и другие причины для того, чтобы жить вместе, а я вышла замуж за Георгия только потому, что они с папой все уши мне прожужжали, что он благородный человек.

Мама наконец закурила трясущимися пальцами, закашлялась и заплакала. Я и сейчас слышу, как она тогда сильно и горько плакала, и у нее тряслась голова, как у старухи. Потом она сказала, что они с папой прожили жизнь и хлебнули в ней, а я все готова сломать, никого не жалею. Я опять попыталась объяснить, что мой с Георгием брак – ошибка, которую можно исправить.

– Что значит – исправить? Как это – ошибка? Георгий – твой муж.

Открыла Священное Писание и прочитала:

– «Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной, так не можешь знать дело Бога, Который делает все». [67]

Я помню, что после этого сразу замолчала, и мама тоже притихла. Догадалась, что я наконец ее услышала. Мы с Настей часто поражались тому, как она умеет ошеломить, оглоушить, сломать, а потом вдруг мягко, тактично отступить, отхлынуть, как волна, подобравшая свою пену и уступившая место другой волне.

67

Екклесиаст, 11:5.

– Сама все решай. Все сама. Не молодка. Вон мальчик какой! Ты о мальчике думай.

Она взяла на руки спящего Леню и понесла его в спальню. Я была уверена, что он ничего не слышал, а даже если бы и слышал, то что он мог понять, шестилетний? А он все услышал, запомнил и понял.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Лондон, 1937 г.

От Патрика уже три недели нет никаких известий. В последнем письме из Нанкина он написал, что между японскими солдатами происходят соревнования: кто за день обезглавит мечом большее число китайцев. Японцы жалуются,

что к вечеру рука еле поднимается, до того тяжело делать одно и то же движение: рубить головы. Все это снимается на пленку. Патрик говорит, что постепенно все окружающие его люди – и даже он сам – привыкают к тому, что происходит, и становятся все менее и менее чувствительными.

Отрывок из письма

Патрика Беккета Анастасии Беккет

Нанкин, 1937 г.

«Я постоянно вижу эти отрубленные руки, ноги, головы, изувеченные тела, вижу детей, потерявших родителей, и родителей, воющих над трупами детей, и чувствую, что тот запас сострадания, который есть во мне, постепенно сжимается и сплющивается под тяжестью всего, что на него ложится. В первые дни, когда это только началось, я страдал так, что мне все время хотелось или стонать, громко, в голос, или напиться до бесчувствия, уйти ото всего этого. А сейчас я почти привык. Мы очень здесь много работаем. Отыскиваем живых среди трупов, перетаскиваем, лечим, кормим, перевязываем, устраиваем на ночлег, добываем еду и медикаменты. Кроме этого, я еще успеваю поставлять в газеты свои репортажи, которые принимаются плохо и проходят только частично. Никто в окружающем мире не хочет ничего знать. Людям наплевать на других людей, пока их самих не коснется.

Поздно ночью возвращаюсь домой и валюсь с ног. Раньше я почти не мог спать. Теперь засыпаю, прежде чем голова касается подушки. Странное дело: почти каждую ночь мне снится огонь. Сегодня, например, снилось, что я вытащил из реки какую-то девушку, немного похожую на тебя, которая хотела утопиться. Я нес ее, и вода доходила мне до плеч. При этом я чувствовал, как во мне нарастает желание, и все время целовал ее, торопился добраться скорее до берега, хотя понимал, что я не посмею овладеть ею, если она сама не захочет этого. Но только я ступил на берег с ней на руках, как увидел, что на берегу все горит. И тут же руки мои стали свободны от тяжести, потому что девушки уже не было, она за секунду превратилась в пепел. Жуткое какое-то видение, а не сон!

Жизнь, правда, ничем не лучше. Японские солдаты часто поджигают по ночам дома, где люди спят целыми семьями, и развлекаются тем, что закрывают двери и никому не дают выйти. Таких случаев здесь – великое множество. Я часто задаю себе вопрос: если мы выживем (то есть какая-то часть из нас!), и на свете по-прежнему будут существовать Китай и Япония, то как станут смотреть друг на друга те, кто пережил это время? И даже их дети? Может быть, потеря чувствительности, которую я сейчас ощущаю в себе, и есть доказательство того, что человеческая психика намного крепче, чем должна была бы быть?»

Вермонт, наши дни

Ушаков спал на террасе в том старом плетеном кресле, которое было слегка продавлено тяжелым телом его покойного деда. Дед тоже любил это кресло и тоже частенько в нем спал, о чем, разумеется, не подозревал его внук, недавно прибывший из Парижа и тут же вступивший во владение всем, что этот сонливый, загадочный дед оставил ему, не спросив ни разу, каков он собой, дальний внук и наследник. Судя по всему, деду было важно с помощью запущенного дома и дорогих картин пробиться к тому, что останется на свете после него, – вот тут и возник Ушаков. Кровному внуку нужно было тоже лежать и дремать в этом кресле, воскрешая тепло его старого тела, поскольку нигде и ни в чем, кроме как тоже в теле этого внука, не должны были содержаться особенности и тайные свойства его собственного организма, переданные кровно близкому существу столь прямо и столь же естественно, как это бывает у птиц, у цветов и у прочей природы.