Легла, как Руфь, в чужой земле, у ногВладыки.Воскомастих степного минусинского пескаТвои наполнил плотно ноздри,Как лентием, окован смуглый лоб таинственным венцом —Се, таинство воздвиженья престола! —Радостамою дождей омыта грудь,Свет Литургию памяти вершитНа бренных рёбрах:Как эти Кровь и Тело, память – вечна.О, когдаГорячим жаром Галилеи и любвиТы разжигала русскую сырую веру,Когда гортанным арамейским соловьемЛюбимому Христу ты пела эту песньВ снегах сибирских, —Не сам ли предстоял Иаков, брат Господень,Апостол
Ерушалаима,Воздев молитву и огонь сухих ладонейПередавая небу!
Читаю ночью
Елене Дорман
Качание ветвей и Шмеман на луне.В мои глаза вселенная живаяГлядит как Церковь: всё во мне – вовне.И не переставая, не переставая.Качание в ночи, движение руки.Что – дни мои! всё днёвки, дневники.Как после даты препинания легки:Отточье, запятая.
О. Александру Шмеману, в честь выхода в России его книги «Литургия смерти»
Когда в весеннем ЕкатеринбургеВ костре, разжённом во дворе, сжигали,Изъявши из библиотек училищ,Написанное им, и пели хором: «ПравославьеИль смерть!» – он близ стоял, и щурился в огонь,И тожеПел – о смерти.Слегка дрожали пальцы над костром,Сжимающие папиросу,И не особо звучны были связки,Был голос глуховат – но слышенВо все концы церковной эйкумены:«О, благослови именословием ХристовымХрам и всех входящих во_ньСахарного клёна лист багровый,Пятипалая ладонь! —Миром ставший, но не узнан миром,Возвращаясь в вечный дом,Перед смертью, как перед Потиром,Руки на груди сложи крестом.Русь, Америка, чужбина ли, отчизна —Хором Сил небесная взорвётся тишина:Литургия смерти, литургия жизни,Вечная весна».
Памяти сериала «Бригада»
Воскресни, Господи Боже мой, да вознесется рука Твоя, яко Ты царствуеши вовеки
скоро третий день как Бог мой убитне сплю не ем ни чертаприрос к рулюмотаюсь как чумовойраздолбанными колеями вожув багажнике паджеры моейЕго расчленённое телобольничка глухой райцентрвлетеллепиле в рыло ствол:воскреси!сделаешь – не забуду клянусьлучшее оборудование в отделенияплачулюбые бабкилепечет лепила: нну…медицина бессильнавы вообще хоть понимаете?..взревел было: да ты это кому чушок!..за мной братвау меня звёзды на плечахсо мной нельзя так вестина ремни порежу! – но не взревелнетс ним надо как-то иначенутром чуюа как?.. не знаюпадла не знаю!! а солнце клонитсяи третий день на исходе!!Сам!! О СамСам прошу научипомогимёртвый мой Господи
Питер: пророки
Дарье Суховей
знаю одну принципиально некрещёнуюпитерскую маккавеянкус горячо выплаканными глазами иеремииона живёт на карповкеи когда гуляет во дворе с ребёнкомто и дело пожилые паломницы двор пересекаяспрашивают её «как пройти к святыне?»она отвечает честноно если паломницы в благодарностьпробуют перекрестить дитятю – столь же честномаккавеянка яростно даёт им в зубымотивируя тем что крестознаменье —это слишком да этослишком серьезновот таких слишком серьёзных– слышишь, илия? а ты глупый тоскуешь! —Яоставил в этом городе
семь тысяч мужейтаких как эта женщинавсех сих колени не преклонялись перед вааломи всех сих уста не лобызали его
Ян Твардовский
Все достопримечательности рая наконец осмотрели,и у нас ещё осталось немного личного времени.И мы попросили гида: «А нельзя ли нам увидатьбатюшку Яна Твардовского?»Гид поднял брови, пожал плечами:«Батюшку Яна!.. Ну… пожалуйста».Он привёл нас во двор – там цвела старая липа,одуванчики буйствовали в трещинах асфальта,и было всегда пять утра, – «Вот он!»Мы увидели мальчишку,который, стоя под окнами, задрав голову вверх,пускал зайчиков куда-то в стёкла третьего этажаи кричал: «Господи! Выходи!».Ангел свесился через балконные перила:«Вот чего ты опять вопишь на весь дворв этакую рань? У тебя что, мобильника нету?»Мальчишка сунул зеркальце в карман шорт, поправил лямки,потом – очки наморщенным движеньем носа,смущённо, щербато улыбнулся: «Да есть…»«И чего тогда?» – «Ну… просто!»И музе я сказал: «Гляди —брат твой родной».
Шота Руставели в монастыре Креста на Святой Земле
Шота от царицына гнева бежал.А может, любовью преследуем был.А может, и тем и другою(Да разница, впрочем, какая).И се, запыхавшись, меж Павлом с ПетромУспел затесаться, и кажет язык:«Я в домике, всё, туки-та, и отвянь!Отзынь, перестань и священноотстань!Поэму мою заберёшь? забери!И память страстей заберёшь? забери!Я спрятался между колосс, посмотри!»И фреска тускнеет при свете зари…А Бог… что ж, Он всё понимает.Но правил игры не меняет.
Ван Гог
От уха до уха – обычноТак обозначают улыбку,Широкую, как непередаваемаяЖажда, как небеса.Вся история европейскойКультуры, ультрамарин и охра,Составляет историюЧувства: от ухаМалха до уха Ван Гога.Святой гнев.Мы веруем, что всё стихло,Что улеглось безумие,Что ты, наконец, свободенИ ласково понят.В конце концов, небо(Ты это доказал) над ЭдемомНе глубже,Чем над церковью в Овере в июле,А подсолнухи сияютВ глазах райских львов.
«Церковь в Овер-Сюр-Уазе», музей Орсе
старушка Европа ежедневноприходит в этот музей первойзанимает очередь с ночирозовые буклиочки на цепочкекеды бейсболка нелепая сумкасидит на скамеечкесмотрит и смотритна эпоху которую кто-то сжал пальцами сверхуи раскручивает как волчок на фоне глубокосинего небаиногда закрывает лицотонкими сухими лапками в пигментных пятнахвыдыхает – то ли«Майн Гог», то ли «Ван Готт»
«Когда перед смертью…»
Когда перед смертьюПикассо прощальноПрохрипел в пустоту: «Модильяни!..» —Из райских дождейБесшабашное донеслось, звонкое:«Воистину воскресе!»Там, в раю, – капли, радуга, и этаЖенщина с лицом виолончели,Верхом на кучевых кентаврах.
«Крик» Мунка
вид на осло-фьорд с холма экербергздесь кончаетсянебописанное не кровью но гноемветер из отверстой, настолькоотверстой человеческой дырырушит декорации надуваетпаруса парусииТы не сможешь не прийтина такой зов