День гнева
Шрифт:
Пусть тешатся будущие книжники, будто разосланные по монастырям «синодики опальных» — для вечного поминания — знаменовали его, царя, раскаяние. Страх перед мечом Господним? Ближе к истине был трогательный образ Авраама, влекущего на жертвенник сына своего Исаака. Господь остановил его руку, заменив жертву более лёгкой. Так и Иван Васильевич — не народ свой заклал, а немногих от народа, не важно, грешных или невиновных. Погромил Новгород, чтобы спасти от искушения посадских Москвы, Твери и Пскова, где разрасталась эта мастеровитая, торгашеская, супротивная самодержавству сила. Ещё Бог миловал его от укрощения еретиков, с ними расправились отец и дед, последыши сбежали в Литву в начале царствования... Ныне, когда все казни или жертвы позади, отхлынули подобно горячечному бреду и началось утихомиренное болезнью выздоровление страны, он относился к убитым без гнева или
«Сих опальных людей поминати и панихиды по ним пети; а которые в сём синодике не имяны писаны, прозвищи, или в котором месте писано 10 или 20 или 50, ино бы тех поминати: Ты, Господи, сам веси имена их.
В Бежецком Верху Ивановых людей 65 человек да 12 человек, скончавшихся ручным усечением. В Ивановском 17 человек, у 14 человек по руке отсечено... Да по Малютине новгородской посылке отделано скончавшихся православных христиан 1490 человек, да ис пищалей 12 человек, им же имена, Господи, сам ты веси; подаждь им светлую память! Помяни, Господи, души раб своих Даниила с женою и с детьми, самого четверта... И всего отделано по июля по 6-е число 369 человек... Княгиню Евдокию, Марию да с ними 12 душ со старицами, а имена их ты, Господи...»
Всего в «синодик» попало, кроме семидесяти пяти бояр, семьсот дворян и лучших детей боярских, тысячи две простых людей. Всех не упомнишь, не запишешь. Скуратов составлял «посылки», Грязные убивали так. Ни цифры, ни откровенный слог, украшенный казённым перлом — «отделано» — не потрясали ни писцов, ни иноков, а самого Ивана Васильевича погружали в примирительскую грусть: как же несовершенен человек, если для обустройства государства приходится так его отделывать! Кроме того, несправедлив и даже к самым ближним не жалостлив: не понимая временности этих мер, множество людей ненавидят его, Ивана Васильевича, и вот приходится высчитывать, кто нетерпеливее ждёт его смерти. Чают — вздохнут свободно.
Как всякий мнительный, надорванный человек, он ждал не только оправдания, но и примирения со всеми. В первую очередь с монахами, которые захотят или не захотят поминать его в своих сильных, выше всех достигающих молитвах для обеспечения его душе покоя хотя бы до Страшного Суда, Вместе с «синодиком» в монастыри поплыли не только деньги, но и «опальная рухлядь», нахватанная в разорявшихся домах. Щедрее прочих получили Кирилло-Белозерский, Псково-Печорский, Антониев-Сийский и Волоцкий монастыри. Истинный правнук Калиты, он помнил денежные дачи до алтына. За сына Ивана белозерским старцам послано две тысячи, за опальных — сперва восемьсот семьдесят, потом девятьсот, а с рухлядью — четыре тысячи семьсот пятьдесят четыре рубля, восемь алтын и две деньги. Прочим обителям — до тысячи трёхсот. Бог весть, чьи молитвы окажутся сильнее, ежели есть в них смысл вообще. Ведь в канонических трудах апостолов об этом ничего не сказано. Домыслы поздних богословов.
О своей смерти Иван Васильевич много писал и говорил. Стихиру посвятил ангелу смерти Михаилу. Но относился к ней не с безнадёжностью больных, обречённых людей, то жалко отталкивающих её, то глубоко принимающих, срастающихся с мыслью о смерти, обрастающих её лишаем; здоровый смолоду, пренебрегавший дармовым здоровьем, он и со смертью мысленно играл, заклиная её сонмом образов, далёких от истинного уродства смерти, тем самым отстраняя её. Даже неоднократно провозглашённая покорность ей была одним из способов такого отстранения. Когда писал стихиру, провидел в поэтическом восторге, как отлетевшая душа его оказывается в таких же незнакомых и опасных пространствах, что и младенец в первые дни жизни. Но и тогда убаюкивал себя надёжным сопровождением через запредельный мрак, с архангелом Михаилом. Подойдя к возрасту смерти своего отца, он было затосковал, даже под образа возлёг, но выздоровел. То ранним завещанием, то, как в последнем случае, благословением царевича Ивана на царство, он словно
Угомонив тревогу, он засыпал почти спокойно, если бы не сны. Они не подчинялись ни государственной необходимости, ни богословским рассуждениям. Их толкование, за редким исключением, сулило худшее. Общепринятые способы толкования доктор Якоби считал грубым суеверием, но расспрашивал внимательно, выискивая в деталях сна нечто своё, научное. Он вообще был добрым лекарем, недаром Елизавета в сопроводительном письме уверяла, что отрывает его от себя. Зная, как неопределённо действует лекарство на сложную и тёмную натуру человека, он всякий его приём сопровождал словами и ужимками, отрепетированными, как у лондонского лицедея. Главное, он умел внушить уверенность в силе больного перед болезнью, явлением временным и обратимым. Даже когда в начале 1584 года Иван Васильевич стал наливаться дурными соками и опухать, Роберт не выразил особой озабоченности, а разъяснил, что просто у государя засорились выводящие пути, надобно их промыть известными растворами. Действительно, через неделю моча, хоть и с болями, пошла обильнее. Болезненность Якоби тоже объяснял понятно: песчинки, кристаллики солей вымываются из каналов, ещё бы не жгло... Из трёх лекарей Иван Васильевич больше всех верил Роберту.
Но однажды, проснувшись в обычной тревоге, с резями в животе, Иван Васильевич услышал переливчатый, единственный в мире, навеки отзвучавший голос матери: «Ваня, тебя залечат!»
Елена из рода Глинских, образованная литвинка, не только никогда не выражалась так, но презрительно осуждала дикое отношение великих князей московских к лекарям — был случай, одного зарезали, другого до смерти забили под мостом по великокняжескому приказу. Верно, ему грозит серьёзная опасность от лекарей, если остережение матери пробилось из запредельного убежища, где дремлет-стынет в ожидании Суда её любвеобильная душа. Из всех опасностей она нашла ту, перед которой бессилен самый бдительный государь.
Вино и яства, до последнего калача, пробовало такое множество народа, и в заключение — стольник, так отработан был весь этот привезённый из Византии бабкой ритуал, что отравление было почти немыслимым. Стража, истопники, постельничие ловили всякое угрожающее движение посетителей, злодейский нож Ивану Васильевичу тоже не грозил. Аптекари и лекари пробовали зелья, но понемногу, а ведь известно, что лекарство на разных людей действует розно. Одних исцеляет, других медленно изводит. А доктор Роберт, даже если совершенно доверять ему, был не один.
До него пользовал Ивана Васильевича Ричард Элмес. В зависимости от состояния государя его то жаловали, то изгоняли из дворца. Недавно он снова был прощён, приближен и вступил в жестокое соревнование с Робертом, прикрытое дружной заботой о царском здравии. Если бы Годуновы, Бельские или Нагие решили извести Ивана Васильевича, использовали бы Элмеса. Тот был обижен прежними опалами, в недели, а то и месяцы изгнания лечил и Годуновых, и Нагих (Богдан Бельский и вся его родня были по-звериному, по-худородному здоровы), старался заручиться покровительством на будущее... Однажды Иван Васильевич показал Роберту ртутную мазь Ричарда от неисцелыюго лишая, зудящего и мокнущего, придающего коже гнусный вид. Мазь подсушивала его, снимала красноту, но ненадолго. (Впервые лишай появился в год учреждения опричнины, когда Иван Васильевич полысел за страшную неделю в Слободе.) Ртутные мази, заметил доктор Роберт, излечивают некоторые язвы — например, так называемую французскую, на самом деле привезённую в Европу из Америки; но постоянные втирания и неизбежное вдыхание ртути вредят и печени, и почкам, слабейшим органам государевой утробы.
С недавних пор появился в царских покоях ещё один лекарь — Дживанни. Он прибыл в свите папского посланца Поссевина, был им рекомендован и принят на испытание. Умел снимать боли, составлял мягко действующие снотворные, после которых государь пробуждался бодрый, а недурной, как от Ричардовых настоек. Нагой предупреждал, что у Дживанни наверняка остались связи в Польше, чью сторону и Поссевин явно держал на мирных переговорах. Дживанни сносился с неким Болоньети в Кракове, иезуитом.
Только ли с итальянцами сносится Дживанни? У Батория лейб-медик тоже итальянец, к тому же антитринитарий, то есть жидовствующий еретик. Получит Дживанни весточку из Кракова, такого даст снотворного...