День гнева

Усов Вячеслав Александрович

Уж очень неожиданным, обвальным казалось ухудшение здоровья Ивана Васильевича после Рождества. Оно совпало с прощением лекаря Элмеса и с явным изменением способов лечения Роберта Якоби. Возможно, делу вредила соревновательная несогласованность их усилий; но и злоумышления Нагой не исключал. Пожалуй, кроме лекарей да самого больного одна жена верно могла судить, легче ли ему от английских лекарств. Племянница Мария уверяла, что хуже.

Заметно полегчало от шаманов-кобников. Но то не лечение, а отсрочка, полагал Афанасий Фёдорович. Он насмотрелся и на восточных чародеев, те многое умели. И принимал восточный взгляд на смертельную болезнь — явление неотвратимое, занесённое при рождении в небесные скрижали. Кисмет, судьба... Ей можно подыграть, то есть ускорить смерть. Или вести здоровую жизнь, сполна получить своё. Иван Васильевич смолоду губил себя, поздно кобениться с самыми сильными шаманами. Доверчивость царя делала их не менее опасными, чем

лекарей. При их дикарской неуправляемости и умоисступленности в камлании могут убить нечаянно. Себя Нагой считал неуязвимым, а государь легко подвержен чарам. Плохо, что лекарей опекал Годунов, шаманов — Богдан Бельский, а Афанасий Фёдорович, руководитель тайной службы, остался не у дел.

Нагой, как мог, обкладывал Бельского, подсылал комнатных холопов, ловил всякое упоминание о нём. Казалось, тот был повязан с Иваном Васильевичем кровью, опричными злодействами, в случае смерти государя Бельскому первому грозила ссылка, тюрьма, топор. В Думе его ненавидели, Годуновы боялись и ревновали, народ считал наперсником государева разврата, слухи ходили самые неприличные, в восточном духе. Богдан Яковлевич знал о царе такое, чего не знал никто, разве покойный дядя его Малюта Скуратов-Бельский. Как тот, умел молчать. Пока... Не потому ли Богдану даже не икнулось, когда ближайший родич его сбежал к Баторию. У государя были основания не оставлять в живых сего любимца в смутное время перемены власти. А Джером Горсей, сосущий дворовые сплетни подобно пьянице, дуром попавшему в погреб, записывал; «Преданность Бельского царю поколебалась; ему надоели дьявольские деспотические выходки этого Гелиогабала...» Ну, выходки Богдан терпел бы ещё сто лет. Теперь у него не было уверенности, что очередной каприз царя не завершится ударом посохом в висок. Только над ним Иван Васильевич рыдать не станет, просто велит истопникам убрать.

Бельский затеял опасную игру с шаманками. По сведениям Горсея, «царь одному ему доверял выслушивать и передавать их откровения». Тот бы и рад, но без толмача договориться с самоедами не мог. Толмачил, как выяснил Нагой, служилый из приказа Андрея Яковлевича Щелкалова. Был тут сговор между опричником и земским дьяком, в былые годы ненавидевшими друг друга, или Щелкалов подсунул Богдану Яковлевичу соглядатая? Вопрос серьёзный, но до поры неразрешимый. Кроме толмача, вещуньи ни с кем объясниться не могли. Но то, что знают двое, уже не тайна. Нагой не поскупился на посулы и угрозы комнатным слугам. Кое-что вызнал неугомонный Горсей — для Годунова. Так и пошло порхать по дворцу, будто шаманки по звёздам уточнили день смерти государя. Осьмнадцатое марта.

Сказать об этом государю мог только Бельский. Другие, особенно Щелкалов, не посмели бы. Как следовало ожидать по всем канонам медицины, Иван Васильевич впал в чёрную меланхолию, чуть не на пытку хотел поставить вещуний. Роберт Якоби обрушился на предсказание всей тяжестью науки, на время сумел успокоить больного, доказывая, как неопределённы все вообще астрологические вычисления. Вспомнили Елисея Бомеля [98] , английского астролога, не угадавшего своей страшной судьбы при московском дворе, зато пророчившего гибель процветающей Англии. Митрополит напомнил о Максиме Греке [99] , коего государь ценил, о его победоносной полемике с астрологами в России. Больного утешить можно, если он жаждет утешения. Чем он слабее, тем легче поддаётся всякому внушению. А государь заметно сдал, его уже носили в креслах. Худо, что наблюдения за звёздами, насколько они доступны простому человеку, как будто подтверждали построения шаманок, особенно в части планет и появления хвостатой звезды. В Москве её увидели в начале марта... Ежели Бельский хотел, он мог свести на нет успокоительные беседы Роберта. А тот, воспользовавшись гневом государя на колдуний, начал усиленно потчевать его своими снадобьями, и Элмес уже без пререканий помогал ему. Кажется, их примирил Борис Годунов.

98

Бомелий Елисей — родом из Голландии. После скитания по Европе приехал в Россию и сделался врачом Ивана Грозного. Поддерживал подозрительность царя и своими наветами погубил много людей. Составлял яд, которым Иван Грозный истреблял врагов. Уличённый в предательских сношениях со Стефаном Баторием, Бомелий, по свидетельству современников, был сожжён в Москве.

99

Максим Грек (до принятия монашества Михаил Триволис, ок. 1480 — 1556) — писатель, публицист. Уроженец г. Арты (Греция). В 1518 г. Василий III пригласил его в Россию для перевода церковных книг. Сближение с боярскими кругами и нестяжателями привело к тому, что на Соборе 1525 г. Максим Грек был осуждён

и сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь. Умер в Троице-Сергиевом монастыре. Максиму Греку принадлежит много сочинений — проповедей, переводов, богословских трудов, публицистических статей. В них писатель осуждал стяжательство духовенства, церковное землевладение, злоупотребления властей.

Афанасий Фёдорович понимал, что нельзя подозревать всех. Тем более без доказательств. Он старался почаще бывать во внутренних покоях, присматривался к государю, но так, чтобы не вызывать излишней настороженности у Годунова. Тот уже чувствовал себя хозяином положения, водил в палаты кого хотел, чаще других из иноземцев — Джерома Горсея. Благодаря ему осталась в записи одна из последних речей Ивана Васильевича.

Однажды Афанасий Фёдорович заметил, что Годунов, только что выиграв шахматную партию у Горсея, по знаку комнатного слуги быстро вышел в соседнюю палату. Джером ждал его возвращения с тем же напряжением, что и Нагой. Кроме них в комнате находились двое детей боярских из внутренней стражи и кто-то из слуг Никиты Романовича Юрьева, пребывавшего во дворце почти неотлучно. Через минуту-две Борис Фёдорович вернулся и позвал Горсея за собой. Нагой не отстал от них. Расположение комнат кремлёвского дворца было ему известно не хуже, чем Годунову. Он удивился, что тот ведёт Джерома прямо в палату, где у царя хранились драгоценности. Перебирание камней было ещё одним видом лечения, коему государь предавался уже самостоятельно, по книгам и поверьям. Свидетелей не жаловал, предпочитал одиночество.

На этот раз в палате оказались Никита Романович, Богдан Яковлевич Бельский, кто-то ещё — Нагой не разглядел. Иван Васильевич сидел в глубоком кресле, обитом потёртой кожей, перед обширным дубовым столом. На нём в парчовых или бархатных влагалищах лежали крупные, грубовато огранённые драгоценные камни, так и притягивающие глаза своим нерезким, но глубоким мерцанием. Сегодня государь выглядел живее, слегка слезящиеся глаза как будто вбирали отблеск цветных кристаллов. Взбодрённый общим почтительным вниманием, возможностью выказать учёность, Иван Васильевич едва заметил вошедших и продолжал:

— В магните заключена тайная сила, без него нельзя плавать по морям и знать положенные человеку пределы и круг земной. Гроб Магомета дивно висит над землёю посредством магнита в Дербенте... Принеси иглы!

Слуга внёс намагниченные иголки, Иван Васильевич бережно слепил из них колючий шнур. Пальцы, не столько трогавшие иглы, сколько парившие над ними, сильно дрожали. Бояре изобразили удивление, один Горсей не удержал ухмылки. Царь притянул к себе сразу несколько футляров:

— Вот коралл, вот персидская бирюза для ожерелий. Возьми, Борис! Видите, как они сияют на здоровом теле. Дай мне. Я отравлен болезнью — видите, они теряют цвет, предсказывают смерть! — Он приостановился, всматриваясь в Годунова, в его сокольи, чуть сонные глаза под тонкими чёрными бровями, —Дай посох!

Теперь дрожала рука Бориса, а государева плотно легла на рукоять из рога.

— Это рог единорога, украшенный алмазами, рубинами и измарагдами, их мы купили за семьдесят тысяч аглицких фунтов у Давида Говера из Аугсбурга... Сыщите мне пауков!

Слуги, бояре, особенно засуетившийся Борис кинулись по углам без всякой надежды. Палаты убирались не по разу в день. Истопник догадался, сбегал в чулан, нашёл крестовиков. Возле Ивана Васильевича всё время крутился цирюльник Лофф, сопровождавший Роберта Якоби: состояние больного было таково, что вовремя откинутая кровь, горячее на затылок, ароматическая соль могли спасти жизнь. Иван Васильевич посмотрел на Лоффа брюзгливым, пустоватым глазом, словно на лишнего холопа во дворе, и велел ему начертить посреди стола круг. Лофф робко царапнул ланцетом по дубовой доске.

Общими силами пауков сунули в середину круга. Все убежали, самый жирный замер, словно пришпиленный. Иван Васильевич пробормотал:

— Поздно, мне уже ничего не поможет.

Глаза его всё заметнее дичали и пустели, шарили по столу. Алмазный блеск отвлёк его:

— Вот алмаз — самый дорогой из восточных камней. Я никогда не любил его. Холодит кровь. Зато сдерживает ярость и сластолюбие, укрепляет в целомудрии. Если пылинки его дать в питье, они убивают лошадь, тем паче — человека... А вот рубин, его люблю. Оживляет сердце, память, бодрит и очищает испорченную кровь!

Нагой томился. И любопытно, и тяжко было следить за перепадами тоски, самодурства, мнительности, готовых смениться яростью, как часто случалось у государя. Неуправляемость характера усугублялась заметным помрачением рассудка. Можно понять Бориса Годунова, по многу раз на дню встречавшегося с царём, погруженным в свою болезнь и подозрения. Царь задумал что-то новое, перечитывал завещание, таил имена душеприказчиков и управителей при Фёдоре. И не оставил намерения избавить сына от опеки Годуновых. За полувековое царствование уже привыкли, что если он ударяет, то неожиданно и очень больно... Слюна клокотала в царёвом горле, сжатом судорогой странного волнения: