День гнева
Шрифт:
И вновь гонял коня Иван Петрович вдоль стены Окольного, по цветочным луговинам между нею и рвом, похожим на затравевший овраг, врезанный в очень пологий склон. Уязвимая часть тянулась версты на полторы, от Гремячей башни на берегу Псковы до наугольной Покровской по-над Великой. Здесь можно под любым пряслом ждать подкопа. Чем пристальнее всматривался Иван Петрович в эту стену, тем ниже и слабее она казалась, а ржавые пятна железных окислов на плитняке мнились кровавыми брызгами... Люди, одни люди оберегут её. Получив последнюю, «умильную и благомудренную» государеву грамоту, не оставлявшую сомнений в намерениях Батория, затем — архиепископскую из Новгорода, князь Шуйский обратился к печорскому игумену Тихону о крестном ходе вокруг стены.
Игумен переселился в город, на монастырское подворье у Одигитрии. Совместно с протопопом Троицкого собора отцом Лукой они провели такую же основательную работу с церковным
Как не затрепетать, когда в архиепископском послании войско Батория изображалось так: «Яко несытый ад пропастные свои челюсти раскидаша и оттоле Пскова поглотити хотяще. Спешне же и радостне ко Пскову, яко из великих пещер лютый великий змей летяще, страшилища же свои, яко искры огненны и дым тёмен на Псков меташе... Аспиды же свои и приближные змеи и скорпеи великой той змей, литовский король, блеванием насытити хвалящеся». Архиепископ, по мнению Ивана Петровича, перехватил. Силу врага не следует преувеличивать. Слишком эта образная, ужасающая часть послания отвечала опасениям псковичей, два года слышавших только о победах короля. Бывавшие в Полоцке и Великих Луках рассказывали, насколько те стены были неприступнее Окольного города. А потому, считал Иван Петрович, придётся укрепить его не только дополнительной деревянной, но и духовной стеной.
Печорский игумен Тихон возглавил крестный ход. Его любили за простоту и снисходительность к грехам, вернее — слабостям, ибо грехи, говаривал игумен, легко по пальцам перечесть. Он вышел из Троицкого собора с медленно гаснущей улыбкой на склеротическом лице любителя хмельного, успев чём-то шутливо уязвить протопопа Луку. На стену Крома бодро поднялся по внутренней лестнице с крутыми, на здоровых мужиков рассчитанными ступенями. У наугольной башни, замыкавшей решётку в устье Псковы, надолго задержался, бормоча молитву. Потом молчал, вглядываясь в синюю даль реки Великой, несущей переливчатые, шёлковые воды на север. Все так и поняли, что обращается игумен к Русской земле, у коей последней обороной остался Псков. Пусть её сила, накопленная за века отдельного от прочих языков бытия, выраженная в чистейшем православии, опустится на город невидимым покровом, а крестный ход обнесёт и повяжет концы его вокруг стены.
Под медленное пенье спустились вниз. Иван Петрович задержался у бойницы, так и притягивала плещущая в неё речная синь. Странное свойство было у этих древнейших стен Крома: снизу — недоступны, голову задранную кружили, а из настенных переходов Великая казалась близкой, хоть руку с ковшом тяни из бойницы.
Думали — дальше пойдут вдоль стен. Тихон, миновав железные ворота Довмонтова града, лишь коротко перекрестившись на его бесчисленные церковки, бодрым шагом направился к Торгу на берегу Псковы, под одряхлевшей стеной Среднего города. Сказал отцу Луке, но так, что ближние услышали и передали дальним:
— Торг — сердце Пскова! Им град наш силён и соблазнителен. Король в послании к военачальникам своим недаром обещал: богатеством-де многочисленно обогащуся я и вы, мои друзи... И о реце Пскове: «Чрез сей великий град река текуще скрозе каменные стены, по реке же той во граде многопотребные вещи стояху». И самая та вещь многопотребная есть Торг, на лавки его и склады горят несытые очи иноплеменных!
Иван Петрович поразился чутью и чёткой, непропитой памяти игумена. Почти дословно тот процитировал послание Батория к шляхетству, как его передали русские агенты. Восхваление Торга уравнивало посадских с воинским чином. В том была и капля горечи: церковь и власть льстили чёрным людям, как только в них являлась крайняя необходимость. Отчего посадские не пользуются этой лестью, временным своим усилением, чтобы добиться от государя новых прав? Шуйские, как немногие из бояр, знали, какое потаённое богатство залегло в посадских сундуках и коробах, а ещё больше — в возможностях, в торговой и промышленной
Вести это множество по тропе между стеной Окольного города и рвом было немыслимо. С внутренней стены дороги разворотили землекопы, прорезав ещё один ров, а древоделы завалили лесом. Тихон вывел шествие из городских ворот в поле, на обрамленные мелколесьем луга, откуда стена Окольного выглядела внушительнее. Поворотил сперва к Пскове, к Михайловской башне. Дал людям насытиться речным и полевым простором, затем повёл на солнце, к реке Великой. Вот когда огненно воссияли ризы, оклады и золотые наконечники хоругвей! Певчие, собранные изо всех монастырей и городских церквей, мощно затянули один из суровых псалмов Давидовых. Пенье, подхваченное сопровождающими, сливаясь с шарканьем, вздохами и приглушённым молитвословием, казалось, возносилось перед стеной Окольного неким ограждающим маревом, туманящим пространство и искажающим дали. Тут произошло странное, на что не обратили внимания, но вспомнили по снятии осады.
Перед Свинусскими воротами, недалеко от наугольной Покровской башни, где уже веяло дыханием Великой, Тихон неожиданно свернул к мосту через ров. Народ, ожидавший, что его поведут по бечевнику, вдоль реки, недовольно закарабкался вверх по склону. Впереди хоругвей и икон дюжие служки несли образ Успения Божьей Матери, нарочно привезённый из Печорского монастыря. Перед Свинусскими распахнутыми воротами они, словно внезапно захмелев, попёрли влево и пали на карачки, едва удерживая тяжёлую икону. Что дало основание записать, будто упали они — на колени... Приставленные к ним иноки-хранители подхватили икону, вздёрнули их грубо, едва не заушая, но Тихон не только не выговорил оплошавшим (а он умел и посохом по шее), а ласково перекрестил и замер на краю рва в безмолвной молитве. И все, понятно, остановились, смятенно закрестились на тусклую от речных туманов луковку Покровской церкви, еле видную из-за стены между Свинусской и Покровской башнями. Когда игумен обернулся, все были поражены тоскливой мрачностью его посеревшего лика, ещё недавно оживлённого, готового к улыбке. Сообразив по взглядам предстоящих, какое тягостное производит впечатление, Тихон быстро пошёл к воротам.
Более крестный ход за городские пределы не выходил, закончился у Троицкого собора, где образ Успения поместили в алтарный иконостас. Как выразился Тихон, до победы... Видимо, происшествие у Свинусской башни поразило его глубже, чем остальных: его заключительная речь получилась путаной, не слишком вразумительной, даже с грамматическими огрехами:
— Надежда наша и упование — Живоначальная и неразделимая Троица, и стена наша — Пренепорочная Богородица... Первейшего же воеводу у себя имеем великого чиноначальника архангела Михаила со всеми бесплотными святыми силами. — Он обратился к толпе, забившей площадь от соборной паперти до Приказной избы. — Лёд таяния отчаянием надёжи ни единому во Пскове коснутися, огонь же благодати Христовой все сердца на подвиг возвари и сердца всё твёрже адаманта укрепи!
И как бывает во время церковной службы, когда одно слово или выражение прозвучит как будто явственней и западёт в память, в сердце, из речи игумена запомнилось: «Невидимые силы...»
8
Патриотическое возбуждение и раздражение религиозных чувств имели, как всякое общественное состояние, не только добрые последствия. Какое-то не боевое умиление накатывало на стрельцов, часами стоявших на стенах и всматривавшихся в просторы покинутого Завеличья, в пустую Рижскую дорогу. Очи их увлажнялись не только от напряжения, но от внезапных воспоминаний о мирной жизни, от мыслей о семье и смерти. Пробуждённая крестным ходом, игуменскими и воеводскими речами готовность к действию пропадала втуне, искала приложения во взаимной подозрительности, в высматривании внутренних врагов до прихода внешних. В Приказную избу пошли доносы. Один хозяин лавки «часто-де ездил под рубеж, привозил много лятчины не по деньгам, хвалил литовские порядки»; другой услышал, как стрелец сказал товарищу, будто тот «польского короля на хвосте привёл». Верные государеву наказу не оставлять ни одного доноса без разбора, дьяки выясняли, что обвиняемый стрелец действительно участвовал в последнем походе на Лифляндию, а обвинитель, по логике ставший обвиняемым, имел в виду, что государь «тем походом напрасно раздражил Обатуру...». А вот ещё бумага, улетевшая в Москву свидетельством бдительности: