День гнева
Шрифт:
«Десятник Еремей Колода сказал, видел-де, что мужик в подошвенном бою на прясле от Свинусской к Покровской башне выимает доску, чем окно заслонено. А тот мужик сказал, что в подошвенном бою в окне был и за город скрозе доску в дирку глядел, а доски-де из окна не выимал, а зашод деи он к тому окна помочитца...»
Желание «поглядеть за город» охватывало не только крестьян, затосковавших о полевом просторе, но и посадских, хотя и по другой причине. Высматривание литвы приобрело характер мании. Особенно тянуло к Покровской и Свинусской башням, самым удобным для обзора и — подкопа. Там и народу скапливалось больше — строители второй стены, подсобники, разносчики съестного... И потому же дьяки с пристрастием допрашивали всякого, кто забредал к «подошвенным боям».
Но
Возможно, престарелый мастер был связан с Печорским монастырём. Хотя бы со времён игумена Корнилия, построившего каменные стены и закупившего пушки. Известно, что Дорофей ходил под Пайду. Тогда впервые увидел он чужие страны, проникся силой и враждебностью Запада, с ужасом наблюдал татарские бесчинства на мызах и костёр, в котором сожгли защитников Пайды. С тех пор ожидание ответной опасности с запада преследовало его. Он не дождался Божьего наказания государю и решил, что отвечать придётся всему народу русскому. Видимо, был согласен со стрельцом, считавшим, что завоеватели Ливонии привели польского короля на «хвосте». Теперь, когда «ад развалил челюсти», готовясь пожрать родной город Дорофея, престарелого мастера замучили бессонница и полусонные видения, изматывающие и навязчиво-тревожные. Он опасался говорить о них даже на исповеди. Но не устоял, когда однажды Богородица велела: «Видение всему народу не поведай, только скажи воеводам да игумену Печорскому...»
Манией кузнеца было убийство короля Стефана. Конечно, вражеское войско — лишь меч возмездия, но хорошо бы притупить его. Русские предания полны убийств военачальников, после чего противник — половцы, татары, ляхи — в страхе снимался с табора. Идя навстречу тайному мечтанию, Богородица в видении открыла Дорофею: «Большие шатры не королевские, королевский шатёр ниже всех шатров. И воеводы бы стреляли из пушек по тому шатру...» Другой квалифицированный совет: «Старец, иди и скажи воеводам, чтобы поставили пушку Трескотуху в нижнем бою, которая ныне вверху стоит. А пушкаря бы взяли к Трескотухе, который на Большом раскате, где ты, старец, приписан, а у другой пушки был бы пушкарь тот, который ныне, зане же те пушкари чювственно ходят». Дорофей близко знал возможности пушкарей, таких умелых, «чювственных», что навыки у них перелились в мышцы и чутьё, сродни звериному. Те не рассуждают, бросаясь на жертву.
Но главным в его видении был путь, которым Царица Небесная вошла во Псков. Выбрала не главные ворота и не соборную церковь, а «вниде во церковь Покрова святые Богородицы у Свиных ворот, и бывши в церкви, и взыди на стену градскую и ста на раскате. И ста над нею светель неизречённым сиянием. А с нею по правую руку Корнилий, Печорского монастыря игумен... А мало сзади ста Никола юродивый». Тот самый, с куском сырого мяса.
В иное время за такое видение Дорофей мог поплатиться головой. Теперь московские воеводы и головы должны были принять к сведению, псковичи-де своё исполнят, но и Москва пусть не забывает, кто обороняет границы государства.
Многое в видении Дорофея можно объяснить его опытом и настроением посадских, и всё же оно несомненно содержало сбывшееся пророчество. Игумену Тихону и воеводам оно было доложено двадцать девятого августа. Поляки, венгры тогда ещё и близко не подходили к «Свиным воротам», пытались поставить осадный лагерь у стен Запсковья, более привлекательных для разрушения и подкопа. Свинусские же ворота в сочетании с Покровской угловой башней, перекрывавшей фланкирующим
«Покровский угол» поручили молодому воеводе Андрею Ивановичу Хворостинину. Осадным головой у него был Михайло Монастырёв.
Укрепляя Псков, Разрядный приказ отправлял в него и орудия из Дерпта, и всех людей из Торопецкого и иных полков, не ожидавших в это лето нападения. Князь Хворостинин забрал к себе Михайлу по старой памяти, прибирая для обороны важнейшего узла своих, испытанных. И хотя Михайло отнёсся к видению Дорофея без особого трепета, ему передалось общее настроение, выделявшее «Покровский угол» изо всех уязвимых, угрожаемых участков Окольного города.
Каждому даётся по вере его... И людям, за чьей спиной стоял Покровский храм, щедро воздалось по трепетному, умилённому ожиданию спасения и помощи, с которыми обращались теперь псковичи именно к этой церкви. И Монастырёв вскоре почувствовал в себе странную перемену, какую-то душевную чуткость и доверчивость, сродни обострению слуха и зрения у суетного человека, вдруг упавшего, прилёгшего в высокую траву: голоса иного мира слышнее суеты покинутого. То ли устал Михайло от плена и войны, то ли возраст подошёл, но и его, как прочих защитников Покровского угла, стали одолевать раздумья о божественном, даже видения — не такие, правда, отчётливые, как у Дорофея.
Особенно по ночам, под третью стражу [81] , когда один звёздный свет изливался на серебристые кресты Покровского храма и опрокинутые чугуны колоколов в просветах древней звонницы. Иногда же колокола как будто озарялись изнутри, казались такими лёгкими, что было бы неудивительно, если бы ветерок с Великой раскачал их. Что-то похожее однажды и почудилось Михайле — не звон, а ожидание, обозначение его, распространившее в похолодавшем воздухе некую теплоту и густоту. Он ощутил её губами и гортанью на вдохе — болезненно-сладостное покалывание, и вдруг увидел, что купол Покровской церкви воссиял бледно, голубовато. Сияние вызвало не страх, не изумление, а жалостливую мысль о том, что всё, чем жил Михайло тридцать лет, лишь искажённый отблеск или машкера истинной, скрытой жизни, так же мало доступной ему, как источник вот этого сияния. Так больной ребёнок выглядывает в сад из душной горницы, казавшейся ему всем миром. Никогда прежде Михайло не чувствовал так уверенно и близко запредельную область Духа, хоть и был человеком глубоко и простодушно верующим. Эта приоткрытость запредельного опалила его мгновенным, почти бесследно погасшим счастьем. И ещё вздумалось Михаиле, что, верно, в ближайшем будущем ждёт его что-то самое важное в жизни, смерть, или бескрайняя радость, или всепоглощающая любовь... А в почерневшем, как бы обуглившемся сосуде колокола родился мелодичный, совсем не колокольный звук, схожий со стоном и напевом одновременно.
81
...под третью стражу. — Сторожевой караул сменялся за ночь несколько раз, время каждой такой смены называлось стражей.
Наступало утро, и простые, неотложные заботы затягивали Михайлу. Покровский угол стал ему истинным домом, и, как о доме, Монастырёв ревностно заботился и обустраивал его. Прясло между Покровской и Свинусской башнями было надёжно защищено не только от напольной, враждебной части, но и от города. Меж церковью Покрова и ближе к Свинусским воротам, храмом Иоакима и Анны, протягивался внутренний ров, а за ним — недостроенная деревянная стена, вторая линия укреплений. Две церковки, тяжелостенные и коренастые, составляли духовное средоточие Покровского угла. Их утренний, полуденный, вечерний благовест напоминал о родной жизни, которую надобно оберегать ценою собственной.