День освобождения Сибири
Шрифт:
Ещё одной трудной дилеммой на расширенном заседании военно-революционного штаба стал денежный вопрос. С кратким докладом по данной проблеме выступил опять Борис Гольдберг — заведующий финансовым отделом губисполкома. Он сообщил, что в городском отделении Госбанка на тот момент находилось 60 миллионов бюджетных рублей, а также два с половиной миллиона из тех, которые томским большевикам удалось в марте вытребовать в качестве контрибуции у местной буржуазии, и ещё 200 тысяч рублей хранились в сейфе губисполкома. Репин от имени всё той же группы напористых красногвардейских командиров предложил полностью изъять всю наличность, а также золото из банка и забрать всё с собой. Однако и это максималистское предложение молодёжи было отвергнуто большинством присутствовавших, а одобрено следующее решение: поскольку значительная часть бюджетных средств предназначалась для выплаты заработной платы рабочим и служащим, то не стоит ни в коем случае посягать на общегородские деньги, а равно с ними — и на всё остальное [451] , забрать же с собой имеет смысл только те 200 тысяч, что находились в непосредственном ведении кассиров губисполкома [452] .
451
Некоторые из антисоветски настроенных комментаторов полагали, правда, что томские совдепщики
452
После того, как власть в Томске перешла в руки оппозиции, их газеты, особенно в первые дни после реставрации демократии, по вполне понятным причинам выходили со статьями тенденциозно-обличительного характера. И некоторая часть материалов была посвящена как раз «казнокрадству» большевиков, которые обвинялись в том, в частности, что в ходе своего «позорного бегства» из города не забыли прихватить и всю банковскую наличность. Однако вскоре с опровержением этих досужих домыслов выступил управляющий томским отделением Госбанка Х. Грингоф, который в докладной записке в адрес городской думы указал, что ни одного рубля из сейфов его банка большевики 31 мая не взяли. Более того Грингоф сообщил, что в феврале 1918 г., когда он принял в качестве комиссара томское отделение Государственного банка, в его хранилищах находилось всего 10 миллионов рублей, а после того, как ушли большевики, в том же банке их оказалось 60 миллионов наличностью. Так что город за период советской власти оказался в финансовом плане даже в многократной прибыли — с учётом инфляции, конечно.
Ну и, наконец, последним, заключительным, актом большевистского совещания в ночь на 31 мая стало выступление командира 1-й советской гаубичной батареи Евгения Ильяшенко. Он заявил, что вместе с другим своим коллегой, военспецом
О.Я. Устьяровым, отказывается от эвакуации и остаётся по собственному желанию в городе для того, чтобы силами вверенных ему и Устьярову воинских подразделений обеспечить в губернском центре правовой порядок на переходный период. Но для этого, по мнению самого Ильяшенко, ему, прежде всего, нужен был специальный сопроводительный документ о его полномочиях, а также по возможности точная установка — какой политической организации передать власть в Томске. Неожиданное заявление молодого красноармейского командира несколько озадачило участников совещания, а некоторых вроде бы как даже и позабавило. Вениамин Вегман так описывал тот эпизод.
«Как ни грустно было на душе, но это заявление вызвало у всех улыбку, а многие даже громко расхохотались.
— Передайте, кому хотите, — заметил один.
— Но только не эсерам, — бросил кто-то вдогонку.
— Так кому же? Меньшевикам? — спросил Ильяшенко.
— Да, да, да! Передайте меньшевикам, если хотите. Это будет так пикантно! — послышались голоса.
Видя, что Ильяшенко хочет до конца выполнить свой долг по всем правилам военного искусства и обычаям военной чести и морали, совещание постановило снабдить его таким документом, которого он добивался. Тут же и при моём содействии сделали набросок текста, который и передали мне, чтобы отпечатать его на машинке в трёх оттисках.
На этом расширенное собрание военно-революционного штаба завершило работу, его участники сразу же поспешили по домам — оповещать близких и родственников о предстоящей эвакуации и собирать самое необходимое в дорогу. Некоторые из тех, кто жил на окраине города, покинули совещание ещё раньше, боясь опоздать к отходу пароходов, которое намечено было на 4 часа утра [453] . В это время Вегман вместе с Ильяшенко отыскали в здании губисполкома одну из ответственных машинисток, которая и отпечатала им необходимый документ.
Томск, 1918 г. 31 мая.
Революционный Штаб, обсудив, ввиду приближения чехословацких эшелонов, положение дел, постановил:
Дабы избежать кровопролития и не подвергать город разгрому, эвакуироваться, передав власть над городом томской организации РСДРП (меньшевикам-интернационалистам) и забрав с собой имеющуюся на руках советскую кассу для передачи её общегосударственной советской кассе. Из остальных советских средств, хранящихся в томском отделении Народного банка, предлагается уплатить за вторую половину текущего месяца жалование служащим советских учреждений, а оставшуюся сумму предназначить для содержания детских приютов и богаделен, не находящихся на иждивении частных лиц. Революционный штаб, вынося настоящее постановление, находится в уверенности, что новая власть над городом возьмёт под свою защиту оставшихся в Томске сторонников Советской власти, как например, красногвардейцев, красноармейцев и др. Выполнение постановления о передаче власти над городом поручается командиру 1-й томской советской гаубичной батареи — Ильяшенко и командиру 1-го советского стрелкового полка Устьярову.
Этим же начальникам поручается до передачи власти освободить из заключения всех идейных противников Советской власти.
Члены Томского Военно-Революционного Штаба.».
453
В возникшей спешке часть советских и партийных работников толи не успели, толи попросту забыли оповестить об эвакуации, так что они проснулись 31 мая, ничего не ведая, уже в захваченном белогвардейцами городе. А некоторые, хотя и были в курсе всего происходящего, по какой-то причине приняли решение не участвовать в организованном бегстве и Томск не покинули. В числе последних оказались такие высокопоставленные функционеры как В.Ф. Тиунов — председатель горисполкома и Ф.Д. Кузнецов — председатель Томского уездного совдепа.
Получив один из экземпляров на руки и решив до конца исполнить все формальности, Ильяшенко помчался на пристань для того, чтобы заверить только что отпечатанный мандат у членов военно-революционного штаба. «И вскоре этот документ, — пишет Вегман, — украсился тремя подписями: Канатчикова, Гольдберга и Синёва»
Город стал постепенно пустеть в том смысле, что из него, как и год назад, начала исходить официальная власть (представительство в Томске очередного колониального российского абсолютизма). Многие советские историки, а точнее сказать — большинство, в общем-то оправдывали потом томских коммунистов, которые якобы по вполне «разумным» соображениям военной тактики, сдали город врагу фактически без единого выстрела. Ни слова упрёка… А те, кто пытался хоть как-то раскрыть глаза на имевшее место предательство, совершенное по отношению к своим ещё сражавшимся тогда товарищам под Мариинском и Омском, сначала, образно выражаясь, мыкались по лагерям, а потом — по кочегаркам и «домам кукушки»… Тяжёлое было время в этом смысле… Однако кто скажет, что искателям исторической правды легко сейчас — при новой демократической власти?.. Хотя, может быть, всё-таки стало немножко полегче — после того, как красные сами ушли.
Вениамин Вегман, несмотря на грозящую ему серьёзную опасность, также решил остаться в городе и разделить таким образом участь тех, кто не смог по разным причинам эвакуироваться
«Над рекою стоял легкий сизый туман, на фоне которого рельефно выделялся силуэт вооруженного «Ермака», к которому пешком и на лошадях стягивались со всех сторон собирающиеся эвакуироваться. Раздался первый гудок. Как больно резанул он моё ухо! Ещё два гудка — и они уедут! Скорей бы!».
Зачинался последний день весны и одновременно первый день новых, долгожданных перемен (долой колониальное прошлое!), небывалых ещё для Сибири исторических надежд и свершений, о которых мечтали и за которые боролись не одно, а несколько поколений сибирских областников и каковые должны были теперь воплотиться, наконец, в создании Сибирской демократической республики… со своим временным парламентом и с собственным временным правительством, избранным в январскую стужу в Томске на заседании «последних» депутатов разогнанной большевиками Сибирской областной думы.
В завершение той бессонной ночи, как писал Вегман («Заря», Томск, № 12 от 9 июня 1918 г.), нужно было выполнить ещё одну очень трудную, но необходимую миссию: поскорее известить обо всём случившемся находившихся в Доме свободы красногвардейцев, по-прежнему нёсших там круглосуточное дежурство из-за угрозы новой атаки со стороны эсеро-белогвардейских боевиков. Миссия Вегмана, надо полагать, представляла определённые трудности не только с морально-этической и психологической точки зрения, но и элементарно создавала угрозу для его жизни, ибо — никто не мог предсказать заранее, и в первую очередь сам Вениамин Давыдович, как поведут себя красногвардейцы, узнав, что их бросили на произвол судьбы, а по сути оставили в прямом смысле на растерзание врагам.
Чего наслушался и натерпелся тогда в Доме свободы редактор «Знамени революции» — можно себе только представить. Он никогда потом публично никаких деталей того разговора не воспроизводил, а лишь ограничился однажды в высшей степени взвешенной по своей политкорректности выдержкой:
Не стану описывать ту горечь обиды, которую переживали красногвардейцы. Их пролетарскому негодованию ещё долго не было конца.
— Что же скажут горожане? Трусами они обзовут нас.
— Надо было дать бой чехословакам! Лучше смерть, чем такое постыдное бегство!
Вегмана, надо полагать, спасло в то утро от гнева красногвардейцев во многом лишь то обстоятельство, что он, так же как и они, оказался (причём добровольно) в числе «брошенных», то есть обречённых на неминуемое преследование со стороны тех, в чьи руки переходил контроль над городом, и среди которых, как все прекрасно понимали, находились люди по разным причинам, вряд ли склонные что-либо прощать большевикам, а также их активным сторонникам. Однако вместе с тем надо признать, что Вениамин Давыдович находился, если так можно выразиться, немного в более привилегированном положении, чем, допустим, рядовые красногвардейцы. Он в любом случае мог рассчитывать на некоторое снисхождение со стороны победившей власти, поскольку её костяк составляли эсеры, со многими из которых Вегман был прежде на короткой, что называется, ноге. Так, в частности, он некогда находился в приятельских отношениях с лидером ЗСК Павлом Михайловым. Кстати, последнего, а также всех арестованных 27 мая участников подпольной конференции, а равно с ними и других политических заключённых, находившихся в тюремном изоляторе на Воскресенской горе, освободил в половине седьмого утра 31 мая по поручению Ильяшенко некто Михаил Лившиц («Голос Сибирской армии», № 20 от 29 мая 1919 г.).
После трудного разговора в Доме свободы Вегман сразу же направился ещё и на станцию Томск-I, чтобы встретить там прибывавшего из Тайги Ивана Лебедева с его отрядом. Однако в службе пути ему сказали, что эшелон прибудет только через два часа, и никак не раньше [454] . Эмоции и усталость от пережитого за последние часы взяли, наконец, своё, и Вениамин Давыдович решил просто пойти к себе домой и хотя бы немного поспать.
Проспал он, по его словам, довольно долго, а когда проснулся, то увидел, что в городе вовсю распоряжается уже совсем другая власть. За окнами его квартиры пеше и на лошадях передвигались вооруженные люди с бело-зелёными повязками на рукавах, а вскоре стали появляться и конвойные с первыми арестованными. Тогда наш герой определился во мнении, что больше уже никуда не пойдёт и будет дожидаться ареста у себя дома. Но, безрезультатно прождав почти до самого вечера, он, наконец, не вытерпел и тоже вышел на улицу — подышать «воздухом свободы». У гостиницы «Россия» (сейчас облвоенкомат), из ресторации которой доносилась победно-весёлая музыка и громкие голоса праздничного застолья, он неожиданно встретил одного из руководителей победившей власти — Павла Михайлова и от него узнал, что может не опасаться ареста, поскольку ордер на его задержание пока аннулирован по распоряжению членов Западно-Сибирского комиссариата…
454
Возвратившийся со ст. Тайга бывший комендант Томска И.В. Лебедев, таким образом, сильно опоздал и, соответственно, также не успел эвакуироваться из города в числе «избранных». Поняв, что он вместе со своим отрядом брошен на произвол судьбы, Лебедев без сопротивления сдался в плен новым властям.
На фоне безудержного обывательского веселья, с одной стороны, и арестов, а где и прямых расправ над бывшими приверженцами советской власти — с другой два интеллигента-революционера, в прошлом — сотоварищи по революционной борьбе, а теперь — непримиримые политические противники, немного поговорили друг с другом и, сухо раскланявшись, разошлись, как ни в чём не бывало в разные стороны, как будто один другому только что уступил не власть над городом, а партию в бильярд.
А что же меньшевики-интернационалисты, которым томские коммунисты формально передали свои полномочия по управлению городом и губернией? Ну, во-первых, по свидетельству меньшевистской газеты «Алтайский луч» (Барнаул, № 81 за 1918 г.), таковых социал-демократов — приверженцев самого левого крыла в меньшевистской партии — в Томске вообще ни одного не было, в городе функционировала лишь небольшая организация меньшевиков-оборонцев, то есть правых представителей РСДРП(м) [455] — и всё. Вот им-то, собственно, и пришлось ночью 31 мая официально принимать власть.
455
Данная партийная группа именовалась «Единство», её возглавлял первый русский теоретик марксизма Г.В. Плеханов, который, кстати, как раз накануне — 30 мая 1918 г. — умер в Петрограде. Похоронили Георгия Валентиновича на Волковском кладбище, рядом с его не менее выдающимися предшественниками по русскому освободительному движению: Белинским, Добролюбовым и Писаревым. Позже в этом же некрополе лучших представителей российской интеллигенции была погребена мать Ленина, да и сам Владимир Ильич очень просил, чтобы его похоронили именно здесь…