День последний
Шрифт:
— Лазарь! Лазарь! —закричали женщины и, схватившись за руки, принялись с безумными кривляньями кружиться вокруг него. Понемногу к ним стали присоединяться мужчины; между прочим один молодой богомил, которого женщины сами раздели, разрывая зубами и ногтями петли и узлы его одежды. В очаг полетели доски от яслей, солома, сучья, и огонь запылал до самого потолка, а тени адамитов заплясали по стенам, уродливые, чудовищные.
Обрад, старейшины, Игнат с товарищами еле добрались до выхода. Вооруженные богомилы не скупились на удары и ругательства, а Обрад и старейшины глядели молча, широко раскрыв глаза от отвращения. Они были уже далеко, у реки, а до них еще доносились крики адамитов.
М0МЧИЛ сидит в
— За здоровье воеводы!
— Долго жить деспоту!
Грудной голос, голос Райка, покрывает осталшью голоса, как всегда радостный, бурньш.
— Момчил, Момчилко! Дай тебе боже счастья и отот нам долгие-долгие годы живыми-здоровыми встречаться да твое здоровье пить!
— Дай боже! — восклицают все, перед тем как °су– шить свои чаши.
Только с Момчиловых уст не слетает ни слова, только его чаша стоит недопитая. Взгляд его блуждаот по горнице, словно кого-то ищет, перебирает людей, следот за тенями, которые пляшут у них за спиной, на стене. Словно свет и шум разбудили воеводу от сна, и он, еще не с.овсем проснувшись, спрашивает себя, кто он и кто вот круг него, день или ночь на дворе и по какому случаю все эти люди пируют у него за столом. Взгляд его остановился. Оставив чашу, Момчил поднял голову.
— Где Нистор? — спросил он.
Голос его, ровный, спокойный, перекрыл стоявший в горнице шум.
Среди присутствующих началось перешептывание. Головы стали поворачиваться во все стороны.
— Нистор на дворе: ждет, когда ты позовешь, хочет тебя поблагодарить, — ответил сразу притихший Райко.— Я велел снять с него цепи...
Момчил сердито махнул рукой.
— Может, я прикажу не то что цепи с рук, а голову с плеч ему снять. Не забегай вперед! — воскликнул он, ударив кулаком по столу так, что вино выплеснулось из
чаши. — Веди его сюда. Веди скорей! А ты чего улыбаешься, побратим Богдан? — повернулся он налево, в сторону Войхны, возле которого сидел чуйпетлевец с кривой улыбкой на губах. — Думаешь: Момчил шутит? Пойди, спроси виселицу в Подвисе: в шутку я повесил
И воевода еще сильнее покраснел и нахмурился.
— Не потому я улыбаюсь, Момчил-побратим, —тихо, задумчиво ответил богомил. —А радуюсь, что все сбывается. Вот наступает божье царство, наше царство, о котором ты в Подвисе...
— По-твоему, я — царь. Знаю, — нетерпеливо перебил его Момчил, наклоняясь в сторону Богдана.
— Да, да, тебе подходит это звание.
— Почему подходит?
— Ты сидишь в кресле совсем как на престоле, побратим. Твердо выносишь приговор: кто винват, кто прав, — промолвил богомил. — Пора, начинай! — прибавил он. — В Тырнове наставники ждут только твоего слова.
Богомил продолжал что-то тихо, настойчиво шептать, даже встал с места, но в это время дверь отворилась, и в горнице появился Райко, толкая перед собой Нистора. Вслед за ними вошли еще несколько человек, но они остались у двери, в темноте. А Райко и Нистор, пробравшись между беспорядочно сдвинутыми стульями и подвыпившими момчиловцами, подошли верхнему концу стола. Сосновый сук ярко осветил лицо Нистора. Оно опухло и обросло страшной щетиной; оба глаза были подбиты и украшены синяками.
— Поклонись, поклонись, Нистор! — шепнул Войхна, дернув Нистора за руку из-за широкой спины Райка.
Но Нистор отстранился.
— Момчилко, — начал было Райко, но, встретив сердитый взгляд Момчила, тотчас умолк.
Райко еще больше растолстел; у него даже выросло брюшко. Да и по одежде было видно, что ему живется неплохо. .
— Налить Нистору вина! — резко приказал Момчил. — Слушай, Нистор, — тихо, но значительно начал воевода, встав с кресла, между тем как Войхна и другие момчиловцы совали в руки Нистора чашу, а тот попреж-нему стоял, опустив голову, насупившись, и чаша дрожала в его руке. — Слушай и запомни! Вы тоже слушайте, братья и побратимы! Я прощаю тебя, Нистор, отпускаю тебе вину твою в присутствии всех товарищей. Батул и Халахойда грабили крестьян, как боярских людей, а тебе вздумалось самому рабов держать, челядь завести, как боярину.
— Воевода, — прервал его Нистор, смело подняв голову, — ежели ты меня опять корить собираешься, лучше пошли обратно в темницу или повесь, как тех двух.
И он уже хотел отставить чашу, плескавшуюся в его дрожащей руке.
— Возьми, возьми чашу, Нистор, — тихо промолвил Момчил, подымая свою. — Подымите и вы свои чаши, братья и побратимы, еще раз. Пью ваше здоровье и клянусь, как два года тому назад, у Белой воды, вам и самому себе...
— Отец небесный и сын его кроткий видят: пора, юнак! — прервал воеводу на этот раз чей-то слабый, но убежденный голос из глубины горницы.
— Самому себе и вам, — продолжал Момчил, как будто не слыша, — что вольно и свободно будет житься всем в нашей деспотии и не будет там ни отроков, ни батраков, ни париков — пахарей и сеятелей, ни горьких рабов и рабынь для услуг господам. Будьте здоровы!
— Твое здоровье! Твое здоровье! —закричали в ответ все как один, и у кого была полная чаша, -w выпил ее одним духом, а кто сделал это раньше, тот поднял ее высоко над головой, потрясая ею, как грозным оружием.
Нистор тоже осушил свою чашу. Две слезы упали в нее с его увлажнившихся глаз, смешавшись с вином. Он вытер рукавом одновременно глаза и губы.
— Спасибо тебе, воевода, — громко промолвил он, чинно кланяясь Момчилу. — Спасибо и за темницу и за свободу. Но послушай и ты: пора уже тебе повести нас на бояр, как ты сам обещал. А не хочешь, так позволь мне самому выступить в поход: надоело сложа руки сидеть.
— Ну да! Правильно, правильно говорит Нистор, — опасливо поддержал Войхна, поглядывая искоса на Мом-чила.
Как только старый хусар сказал это, из глубины опять послышался тот же слабый голос:
Пора, юнак, пора, по повелению Кроткого, ибо наступает конец, и господь бог ищет судить дела наши! Слушай, что тебе скажет смиренный раб божий Прохор, коли ты его помнишь.