День последний
Шрифт:
Хусар некоторое время смотрел на нее, словно не понимая, что она хочет сказать. Потом на глазах у него вдруг появились слезы.
— Да, да, Елена! — воскликнул он, прижимая ее к своей груди. — Я спускался в ад, на самое дно, но потом во мне словно прорвался какой-то нарыв, дурная кровь вытекла, и мне стало легче. Душа моя утихомирилась, глаза открылись. Тогда я оставил Сербию, бросил этого Новака Дебелого и — в Родопы! И с тех пор у меня чисто, легко на сердце, и мне весело смотреть на свет божий. Я стал вольным человеком, воеводой вольной дружины. Собрал около себя таких же замученных,
— Без боярынь, Момчил... — со смехом перебила Елена. — Не называй меня больше боярышней. Я — твоя жена перед людьми и перед богом.
Произнося эти слова, она слегка отстранила свое лицо от его груди и посмотрела на него снизу вверх, словно желая еще раз что-то проверить, испытать себя. Потом сама прижалась к нему, сама поймала его пламенный взгляд. Момчил больше ничего не сказал, а молча поднял Елену на руки, отнес ее к самому дубу и осторожно положил в густую мягкую, как постель, траву.
Вихрь снова ломал ветви деревьев, а Момчил с Еленой, прижавшись друг к другу на седле, ехали, счастливые, улыбающиеся, за Твердко и Добромиром, в окружении веселых нарядных сватов. Дорога уже вышла на опушку леса; впереди рисовались изломанные контуры островерхого голого хребта. По нему распущенной косой прихотливо извивалась дорога; это был каменный большак, который вел к крепости, прилепившейся, словно орлиное гнездо, на самой вершине. Солнце уже пряталось за крепость, обведя очертания ее башен и бойниц огненной золотой нитью. Здесь кончались Родопы; здесь скалам и тропинкам клала предел равнина внизу, а за равниной в вечернем зное открывалось море, Белое море. Когда остался позади последний дуб, Момчил гордо поднял голову.
— Гляди, Елена! — радостно воскликнул он, протянув руку вперед. — Вот Ксантия! Вот мое Тырново!
Словно дремлющие силы, вздрогнув, пробудились в нем ото сна, глубоко в душе его поднялся прилив безграничной мощи, и он издал громкий, дикий клич.
Окрестные ущелья, многократно повторив этот возглас, послали его вдаль. Пришпорив коня, Момчил пустил его вскачь по убегающей вдаль белой дороге, а за ним, в беспорядке, бешено поскакали, крича и размахивая оружием, сваты-момчиловцы. Елена, раскрасневшись от езды, не отрываясь и не говоря ни слова, глядела широко раскрытыми глазами вперед.
Когда они достигли первого поворота, откуда начинался подъем в горы, солнце скрылось за крепостью, и стало быстро смеркаться. Только далеко в поле блестели какие-то белые стены и башни на берегу длинного озера, похожего на вдавшийся далеко в сушу морской залив.
— А вот вторая моя столица — Перитор! — воскликнул Момчил, наклонившись к уху Елены и указывая рукой в сторону озера.
Боярышня кивнула и сильней ухватилась за его руку. Кони стучали подковами по каменной дороге; из-под копыт у них сыпались искры; Добромир и Твердко снова запели песню. Голоса их звучали в сумерках мощно, радостно, и чем выше подымался отряд — тем радостней и мощней. На третьем повороте Момчил приказал:
— Трубите в рога! Пускай отворяют ворота! Видно, Райко и побратим заснули!
Рога оглушительно
Момчил опять протянул руку, указывая на этот раз не в сторону поля, а наверх:
— Вон Райко. Видишь, Елена? Который впереди едет. Помнишь, он тебя в монастырь к Евфросине отвозил? Ты его простила теперь? Что это он держит на подносе? Хлеб-соль и букет герани. Это тебе букет, Елена. А вот тот, с рваными ноздрями, — это мой побратим Раденко, серб. Боярин его пытал, оттого он такой страшный на вид. Но — золотое сердце. Вот и Саздан: это он ради тебя так усы закрутил, — хоть в игольное ушко продевай. А где же Войхна?
Тут Момчил, не выдержав, опять пришпорил усталого, взмыленного жеребца.
— Здравствуйте, братья! —закричал он. — Вот и я! Невесту привез!
Поезжане и встречающие съехались, смешались.
— Добро пожаловать, боярышня Елена! — первый весело приветствовал прибывшую Райко, протягивая поднос. — Прими хлеб-соль и букет на доброе здоровье!
Момчил наклонился, взял букет, встряхнул его так, что от него повеяло запахом зелени и горной свежестью, и заткнул его Елене за пазуху.
— Здравствуй, Райко! — ответила Елена. — И вы здравствуйте, братья!
— Да здравствует деспот Момчил! Да здравствует деспотица Елена! — послышались со всех сторон радостные клики.
— Пусть будет им во всем успех и удача!
— Зачем деспот и деспотица? — воскликнул Райко, сдвигая шапку на правое ухо. — Севастократор 58 и сева-стократорица! Да здравствует севастократор Момчил и севастократорица...
Но Момчил, протянув руку, прервал его.
— Опять за старое, Райко! — с досадой промолвил он. — Я для вас не деспот и не севастократор, а просто воевода. Так сказал, так и будет!
Райко приблизился к нему вплотную, улыбаясь до ушей.
— Разве ты не знаешь, Момчилко, что пока тебя здесь не было, Иоанн Кантакузен прислал послов с грамотой: севастократорством тебя жалует и братом своим называет. Ей-богу, не вру. Вот и Раденко...
Но Момчил, не дожидаясь окончания, тронул коня, и за ним потянулась целая вереница пеших и конных мом-чиловцев. Скоро поезжане, с шумом, песнями, веселыми возгласами, въехали во двор крепости. Там тоже был народ — не только момчиловцы, но и крестьяне. Они, в свою очередь, стали кричать, выпивая из больших пестрых баклаг за здоровье деспота и деспотицы и желая им всякого добра.
Но Момчил поспешно спрыгнул с коня, снял с седла покрасневшую, смущенную игривыми пожеланиями боярышню и увел ее в высокую башню, в оконцах которой мерцал огонь.
А за их спиной еще сильней зашумел многоголосый веселый гомон.
10. темный бог
— Во имя святой и нераздельной троицы, не толкайся, брат!
— Единому поклоняются истинные христиане, — посторонись, я спешу!
— Язык твой спешит, еретик нечестивый. Осторожней выражайся и легче локтями работай.
— Трое должны быть осторожными: кто злое задумал, кто на кручу взбирается и кто рыбу ест.