День последний
Шрифт:
Говоря это, неизвестный протиснулся между момчи-ловцами, и скоро к свету вышел тот удивительный богомолец, который когда-то разговаривал с Момчилом в монастыре святой Ирины. Он и теперь был в том же кожушке, хотя уже кончалась весна, и лицо его имело такое же восторженное выражение.
— Помню, помню тебя! — вдруг воскликнул Момчил, повеселев. — Здравствуй, богомолец! Все бродишь по свету да о Кротком толкуешь. А знаешь: ведь сирота, за которую ты тогда заступился, моей женой стала, — прибавил он еще веселей, молодея лицом на целых пять лет.
Теперь это' был прежний Момчил; и богомолец стоял, как тогда, возле монастырской лозы,
— Знаю, — как-то торопливо ответил богомолец. — Ты хорошо сделал.
И, ступив два шага к воеводе, он, как тогда, истово перекрестил его.
Улыбающееся лицо Момчила потемнело, брови сдвинулись.
— Не хмурься, юнак, не сердись. Может, этот крест пригодится тебе в смертный час, — так же медленно, спокойно продолжал свою речь богомолец, не смущаясь ни замкнутым выражением лица Момчила, ни злыми взглядами Богдана, который даже оттащил бы странника в сторону, если б не остановил воевода.
— Спасибо тебе, Прохор, и за крест и за молитвы, но говори скорей, каким ветром тебя занесло сюда. Зачем я тебе понадобился? — промолвил, наконец, Момчил сухо, но все же приветливо.
— Крещу тебя и призываю: восстань, юнак! Кроткий осенит тебя благостью своей! — неожиданно крикнул богомолец, выпрямившись во весь рост.
И, посветлев лицом, устремил неподвижный взгляд куда-то над головой Момчила.
Вокруг странного богомольца столпились момчиловцы, глядя на него удивленно и насмешливо. Но никто ничего не говорил. Сам Момчил долго молчал, прежде чем ответить.
— Ты все такой же чудак, Прохор. Говоришь так, что тебя невозможно понять. Скажи, что тебе от меня надо?
Обведя взглядом окружающих, Прохор остановил ею на Момчиле.
— Слушай, юнак. Я тебе расскажу о том, что царь Константин видел в давние времена, и ты сам поймешь, чего мне надо, — с укоризной в голосе начал он. — Как-то раз царю Константину в Царьграде снился сон. Видел он, будто орел со змеей дерутся на песке между двух морей, и после долгой борьбы змея одолела птицу. Созвал царь книжников, мудрецов и рассказал им о виденном во сне знамении. Те, поразмыслив, говорят царю: «На том месте, где ты теперь сидишь, воздвигнется город и назовется Царьградом, и прославится, и возвеличится во вселенной превыше всех других городов. Но, стоя между двух морей, будет заливаться морскими волнами, и многие народы захотят его завоевать. Орел означает правую веру, а змея — ложную. Победа змеи над орлом знаменует победу ложной веры над правой. И тот день, когда эта победа совершится, будет последним днем Царьграда, днем его гибели». Услыхав это, царь Константин сильно опечалился. Вот, юнак, — продолжал богомолец, повысив голос. — Знамение исполняется. Пришел на землю антихрист, и наступает последний день, гибель Царьграда, а в христианских землях будет плен и пожар. Пора, юнак! Восстань на защиту благочестия!
Богомолец еще продолжал говорить Момчилу, когда к воеводе подошел Райко> и: шепнул ему что-то на ухо, а потом кивнул кому-то, стоящему у двери. Оттуда вышел Игрилов сокольничий Стаматко, одетый особенно: не богато и не просто. И в движении его, когда он подходил к Момчилу, и в поклоне была заметна та же особенность: человек простой, а хочет казаться благородным. Выражение лица у него гордое, самоуверенное, но глядел он не прямо в лицо Момчилу, а куда-то ему в грудь.
— Боярин Игрил кланяется твоему деспотству и се-вастократорству и посылает подарки тебе, деспотице и севастократорице
— Что? Что? — прервал Момчил речь Стаматка, произносимую важно, торжественно и видимо заученную им наизусть.
– Ты сам это придумал или хозяин велел?
Стаматко не растерялся.
— Я передаю поручение хозяина чинно-благородно, как полагается обращаться к деспоту и севастократору, твоя милость!
Момчил хотел было рассердиться, но махнул рукой.
— Оставь эти тырновские ужимки. Говори просто и ясно. За подарки Игрилу спасибо. А еще что скажешь? Жив он? Здоров?
— И боярин с боярыней живы-здоровы и наследник. Молят бога о здравии и долголетии для тебя, для деспо-тицы и для твоего потомства, — с прежней торжественностью ответил Стаматко с частыми поклонами.
Молодые момчиловцы так и фыркнули. Сам Момчил тоже добродушно засмеялся.
— Ладно, ладно. А еще что?
— Еще вот что, твоя милость: боярин долго обо всем беседовал с царем, и царь простил тебе все прежние беды, что ты причинил царским людям. И твоих хус... бояр и владетелей, — быстро поправился Стаматко, даже не покраснев, — тоже прощает...
— Ты слышишь, Момчилко! Двойная борода простил тебя, а? — не выдержал Райко, по своему обыкновению ударяя себя по бедрам.
Момчил кинул сердитый взгляд на племянника.
— Л еще что есть? —обернулся он опять к Игрилову посланцу.
— Еще велел передать боярин твоей милости: было время, говорили вы с ним об агарянах; так коли не забыл и согласен, ударить бы вам вместе на Умура, у которого боярин в Димотике пленником был.
— Постой, постой, Стаматко! — прервал Момчил, протянув к нему руку. — Как будто кто-то приехал: во дворе конский топот!
Он прислушался. Видя, что воевода замолчал, устремив взгляд на полуоткрытую дверь, Райко, Нистор и Войхна, а за ними и остальные тоже замолчали и стали глядеть в ту сторону.
— Да, топот коней, — промолвил Райко. — Кто ж это прискакал в такое время?
Он пошел, отворил дверь. Теперь стали ясно слышны топот копыт, фырканье усталых коней, людские голоса. А в темном четырехугольнике открытой двери заплясал вверх и вниз свет факела. Вдруг пламя сосновой ветви
заслонила чья-то тень: на пороге появилась человеческая фигура.
— Добромир! — попятившись, воскликнул Райко. — Какими судьбами?
Добромир, не оборачиваясь, поспешно подошел к воеводе. Он был весь в поту и пыли; лицо его выражало тревогу.
— Воевода, — поспешно промолвил он. — Раденко прислал меня сказать: к Кумуцене стягиваются Умуровы полчища и Кантакузеновы люди; их разведчики замечены у самого Перитора. Да и в городе что-то готовится. Хорошего не жди: уже известно, кого они наметили.
— Кантакузен! Умурбег! — повторил как бы про себя Момчил, на мгновенье в задумчивости опустив голову.
На лбу его вздулась большая синяя жила, выползавшая, словно пиявка, всякий раз, как им неожиданно овладевала какая-нибудь нерадостная мысль. Ему показалось, что в открытую дверь ворвался вихрь и погасил сосновую ветвь, которая освещала полную дыма узкую горницу, стол, уставленный чашками с красным вином, и лица его верных, добрых братьев-момчиловцев. Ему стало не то что страшно или тревожно, а как-то досадно: словно его разбудили, оторвав от чудного сновиденья. Как сквозь сон, слышал он шушуканье момчиловцев; отдельные голоса звучали даже громко; вот Райко крикнул: