День последний
Шрифт:
«Мой родной отец зовет меня, а духовный отец мой — здесь, в нескольких шагах. Господи, что же мне делать?» — думал он. Потом вспоминал в свое оправдание слова апос 'ола Луки о том, что человек, последовавший за Христом, не должен иметь ни братьев, ни сестер. Или вдруг ему казалось, что царские люди найдут Елену. Да еще неизвестно, верно ли поняли углежоги: можег, похищена вовсе не дочь боярина Петра, а кто-нибудь другой?
Он останавливался, даже разговаривал сам с собой. На нем лица не было.
Находясь в таком состоянии, Теодосий не заметил, как очутился на лужайке, поросшей высокой травой, и прямо перед ним
Уже подойдя к реке, Теодосий очнулся от своей задумчивости и со вздохом поднял голову. На него глядел незнакомый инок. Когда взгляды их встретились, монах подошел к самому берегу и замахал рукой.
— Иди сюда, брат. Куда тебя бог несет? Заворачивай сюда, сюда! — крикнул он грудным голосом.
Теодосий остановился и стал смотреть по сторонам, — нет ли где моста или упавшего деревца, по которому можно было бы перейти на тот берег. Только тут заметил он полуразрушенную плотину, шалаш, на котором сохли рыбацкие сети, и спрятавшуюся за вербами запруду.
«Это Добророман, о котором говорил Лука», — подумал он.
Но никакого мостика поблизости не было видно.
— Добрый вечер, брат, — промолвил Теодосий. — Ты случайно не брат Добророман?
Монах добродушно осклабился.
— Да, да, это я. Откуда ты меня знаешь, брат?
— Слухом земля полнится. О добром человеке всюду говорят, — ответил Теодосий, ласково глядя в синие детские глаза Доброромана. — А как попасть в монастырь, к отцу Григорию?
— Монастырь вон там, за деревьями, — опять улыбнувшись, поспешно ответил Добророман. При этом он махнул рукой в сторону той самой купы деревьев, на которую указывал и Лука. — Ты перейди сюда, брат, я тебя угощу, а потом сам отведу к преподобному. Переходи, переходи!
Теодосий опять поглядел вокруг и покачал головой. Река, разделявшая обоих монахов, отличалась стремительным течением и довольно большой глубиной; вода струилась, сонно журча, такая ясная и прозрачная, что видно было каменистое дно и маленьких рыбок, подплывающих то к одному, то к другому берегу, словно перенося слова одного человека к другому и обратно. От нее веяло приятной прохладой и запахом влаги. Теодосий поставил ногу на самый край; ком земли оторвался с легким плеском, и большая лягушка тяжело шлепнулась в воду.
— Как же перейти, брат, когда нету моста? — про-'молвил, наконец, Теодосий.
— Да, я и забыл, — крикнул в ответ Добророман, оглядываясь по сторонам. — Тут был мостик, да приехали хусары, в воду его спихнули. И плотину разрушили,— я вот теперь поправляю. Да ничего, ничего, я тебя на закорках перенесу.
И
•- — Что ты делаешь, брат? Зачем это? Я и сам могу,
как ты, — стал возражать Теодосий, когда Добророман был уже возле него и выходил на берег.
Он даже попятился назад.
• — Ради смирения, во имя Христово. Святой Христо-
– фор всю жизнь так делал! Влезай, влезай ко мне иа спину.
Я крепкий, за меня не бойся, — быстро проговорил монах с прежним ласковым и веселым выражением.
Он так горячо уговаривал Теодосия, что тот, как ни стеснялся и ни смущался, в конце концов уступил.
Встав опять на ноги, Теодосий поклонился своему переносчику, после чего они с ним, по монашескому обычаю, перекрестили друг друга и поцеловались в уста.
— От всего сердца целую тебя, брат, — сказал Теодосий. — Теперь понимаю, почему тебя нарекли Добророманом.
Добророман покраснел, как девушка, и опять улыбнулся.
— А тебя как звать, брат? — спросил он. Теодосий ответил после небольшого молчания.
Монах, видимо поняв причину этого молчания, больше ни о чем не спрашивал.
— Сядь, брат Теодосий, сядь вот тут! Устал, наверно?.. Я тебе парочку. форелей на углях изжарю, чтоб ты подкрепился.
Добророман принес из шалаша треногий стул и поставил его перед гостем. Теодосий на самом деле чувствовал усталость; он сел. Дверь шалаша осталась открытой, и он невольно заглянул внутрь. Там стоял широкий, чуть не двуспальный топчан, покрытый мхом и сеном; были удочки, сети, топор, прислоненный к стене... Но были и такие вещи, присутствие которых удивило Теодосия: на маленьком столике перед топчаном он увидел утиное перо, чернильницу, толстые книги в переплетах, г над столиком полку, на которой стояло с десяток кувшинчиков — простых, широкогорлых, выкрашенных в зеленое.
— Ты, как я вижу, всячески богу угождаешь, брат?— обернулся Теодосий к Добророману, после того как монах, сходив к запруде, вернулся с двумя большими рыбами, еще трепетавшими у него в руках. — На столе у тебя книга и перо. Верно, житие какого-нибудь угодника божьего составляешь или псалтырь для монастырских надобностей переписываешь? Трудолюбивая ты пчела ...
Но Добророман махнул свободной рукой и. слегка покраснев, тихо промолвил:
— Прости, брат Теодосий, это мне не по разуму. Читать yMeK^ а вот писать — не умудрил господь. Туг я на это. Книги и перо, которые ты видишь, брату Григорию принадлежат. Вот борзописец!
Добророману не хватало слов для воспевания брата Григория. Это он — грамматик и зодчий — выстроил храм божий, исполненный благолепия снаружи и духа святого внутри.
— А если бы ты видел, как он книги расписывает. В каких только хитростях не искушен! И киноварью заглавную букву вырисует, и позолоту на нее наведет, и чем только не изукрасит! Воистину чудно и дивно, брат! И убранство миловидное, и слова все такие подобраны — душа, будто в горняя возносясь, от радости играет: «Большеокая, белоцветная юница, нарцисс добролист венный, древо доброплодное, благовонное и сладкоухан-ное...» Да все сам, все своими руками. Только светать начнет, уж он в поле, в лесу — за былием разноцветным. А потом варит его, толчет и такие добывает краски, будто прямо с небесной радуги...