День последний

Загорчинов Стоян

Он перекрестился, но как-то особенно: сначала малым крестом, потом большим, каким все крестятся, — наконец медленно осенил широким крестным знаменкм воздушное пространство и толпу, весь мир... И поклонился смиренно.

— Не гневайся, — поспешно прибавил странный богомолец, кинув взгляд на обеих женщин. — Нрав у тебя крутой, а сердце доброе. Золотое сердце, я знаю. Бедных пе угнетаешь, ни сирот и вдовиц. А она сирота. Зачем бранишь?

Момчил поглядел на него с удивлением.

— Отчего ты второй раз

эту девушку сиротой называешь? У нее отец — боярин, жив-здоров. И брат есть.

Богомолец, пошевелив бровями, продолжал тем же ровным голосом:

— Все мы сироты отца небесного. Одна-одинешенька душа человеческая на свете этом, как птица-нырок в водах морских. Трепещет крыльями, чтоб к богу, к отцу своему взлететь, а не может. И так будет, пока Христос опять на землю не сойдет, чтобы плиту разбить с руко-писаньем Адамовым, которое сатана у себя держит. Тогда-то мир среди людей воцарится. Скоро, скоро, — не долго ждать.

Он остановился, чтобы перевести дух, поглядел на небо.

— А до этого времени не будь слугой сатанаиловым. Кровью за кровь не мсти. Все мы братья, — тихо промолвил он в заключение, остановив взгляд на Момчиле.

— Иди своей дорогой, богомолец, а меня в покое оставь. Прощай! — возразил Момчил беззлобно, но с замкнутым выражением лица.

— Все дороги к одному перекрестку ведут, а для душ человеческих перекресток — бог-отец,— назидательно произнес крестьянин. — Прощай, мы еще с тобой встретимся, коли живы будем. Не забывай раба божия Прохора. Аминь!

Он широко взмахнул довольно тяжелой сумкой, ловко вскинул ее себе на спину и пошел, постукивая кизиловой палочкой по плитам двора.

— Чего рты разинули, будто рыбы на мели? — заворчал чудной богомолец, нахмурившись. — Вы сюда ради святой Ирины собрались или для потехи? Идем, идем! Поклонимся святой, попросим ее — кому исцеления, кому мир душевный послать.

Запев слабым, но красивым голосом тропарь, он увлек большую часть богомольцев к маленькой монастырской церковке, откуда уже доносились пение и говор.

Несколько монашек быстро прошли по двору и скрылись в приближающейся к церковной паперти толпе. Снова поплыли робкие удары колокола. Солнце начало .припекать, из монастырского сада- повеяло запахом цветущих плодовых деревьев, молодой листвы. Конь Момчил]а фыркнул и, нагнув шею, принялся жадно щипать пробивающуюся между плитами травку.

Момчил поднял голову.

— Собирай Елену в дорогу, Евфросина!—сказал он с прежним темным, усталым лицом. — Нам в полдень надо быть вон где!

И он указал на лесистую горную вершину, возвышающуюся прямо против черепичных крыш монастыря. Там белела башня, похожая на торчащее острым концом кверху яйцо.

— Елену? — упавшим голосом переспросила монахиня. — Опомнись, братец! Что ей там делать, бедной, среди мужчин, хусаров!

Губы

Момчила искривились в злой улыбке. Привстав на стременах, он наклонился к перилам, возле которых стояли женщины.

— Что ей делать? Или ты забыла боярина Петоа в Цепинскую крепость, сестра? А я хорошо помню. Руби. . на спине у меня еще не совсем зажили.

Сухо засмеявшись, он прибавил:

— Я доброго вестника в Тырново послал. Коли царские стражники его не задержат, боярин скоро...

Произительный женский крик прервал его речь. Прежде чем можно было понять, кто кричит, Елена сбежала вниз по лестнице и, с воплями и рыданьями, повисла " • стремени Момчила. Плащ спустился у нее с плеч, и т как хрупкая ветка, выступило в обрамлении яркого б ского платья.

— Только не это, воевода Момчил, только не это! Эта весть убьет отца. Умоляю тебя, не делай этого. Пошли вдогонку гонцов, чтоб они вернули вестника. За все я отвечу, а над отцом сжалься, старость его пощади. Пойдх* за тобой на край света. Себя не пожалею, молодость свою загублю, только...

— Замолчи, боярышня, — резко прервал хусар и, наклонившись, оторвал ее руки от своего сапога. — Ты что';) Думаешь: я тобой позабавлюсь, а потом прогоню тебя? Как твои братья бояре поступают с деревенскими девушками, как твой отец поступил? .. Я — отрок, а лучше их всех, и великих и малых бояр. Слышишь?

В лице его появилось задумчивое и строгое выражение.

— Не стану ни кляаться, ни креститься, а что решил, то сделаю: ты женой моей будешь и матерью детей моих, — медленно произнес он, глядя не на нее, а на сестру.

— Отец, отец! — простонала боярышня и, закрыв глаза, прислонилась лбом к потной шее Момчилова коня.

Конь поднял голову, согнул шею и удивленно обнюхал ее лицо.

— Что? Или я не нравлюсь тебе? — спросил воевода с прежней кривой улыбкой. — А на Камниновом лугу возле Одрина ты другими глазами на боярина Драгшана смотрела. Ежели все дело в одежде, так я и теперь по-боярски одет. Гляди.

И он указал на шитый шелком зеленый плащ боярина Воислава, который еще был на нем, хотя уже измятый и забрызганный кровью.

— Слушай, боярышня, — сурово промолвил он. — У меня времени мало. Я своих слов назад не беру. Коли согласна — тебе же лучше. А нет — вот они, мои соколы: схватят тебя, как мой побратим на постоялом дворе. и отвезут, куда захочу. Так что знай: будет, как я сказал.

Боярышня подняла голову.

' — А отец? Как с отцом?

— У меня с ним старые счеты, — ответил Момчил, пронзая ее ястребиным взглядом. — Пускай старик знает, кто его зять.

— Отпусти меня в Тырново — с ним повидаться. Я ему все сама расскажу, а потом вернусь к тебе. Клянусь могилой матери, воевода, не обману! — поспешно прибавила она, гордо сверкнув глазами.