День последний

Загорчинов Стоян

Она поправила полураспустившуюся косу, упавшую ей через плечо до самого колена, и прислонилась к стене. Возле нее вилась лоза, юная и гибкая, как она сама. Лоза и девушка стояли рядом, как две сестры, как два стебля, поднявшиеся от одного корня. Растение протягивало к солнцу свои сочные побеги и вьющиеся усики, а девушка — свои полные белые руки.

Момчил долго глядел на девушку и на лозу. Он словно увидел Елену новыми глазами. В сердце его задрожало что-то ласковое, нежное, и он невольно вздохнул из глубины души. «Люблю

я ее? Или ненавижу? Что это мне вздумалось состязаться с ней в пляске на Камниновом лугу?» — опять пронеслось в голове его, как тогда, у могилы Сыбо.

— Нет, — сказал он наконец, покачав головой. — Нет. Тебе я верю, но не верю ни твоему отцу, ни остальным. Они тебя не отпустят обратно. И так будет лучше. Твой отец сделал много зла и мне, и покойному Сыбо, и Евфросине. Все это надо возместить ему тут, на земле.

— Если отец умрет, ты и меня не увидишь в живых, — промолвила она тихо, но твердо, глядя прямо в глаза Момчилу.

Воеводе опять кровь бросилась в лицо. Рука его натянула поводья. осадила коня.

— Эй, соколы-юнаки! — крикнул он. — На коней! Все на коней! Что мы медлим, ожидая решения женщины, боярышни? Не хочешь добром, тем хуже для тебя!

И он, нагнувшись над головой коня, хотел подхватить девушку за талию. Но в то же мгновенье Евфросина, до тех пор стоявшая наверху, опираясь на столб, и глядевшая на брата и боярышню заплаканными глазами, поспешно сбежала вниз и кинулась между ними.

— Не трогай ее, Момчил! Не прикасайся к ней! — не своим голосом закричала она. — Погоди! Сперва послушай, что я тебе скажу.

Момчил медленно привстал в седле и поглядел на сестру. Остальные разбойники, уже сидевшие на конях, подъехали ближе.

— Момчил, — начала она, схватив его за руку.

Голос ее прозвучал одиноко, печально, словно с трудом вырывался из груди.

— Момчил, — повторила она тише, и глаза ее налились слезами. — Если ты хочешь, чтоб у тебя была на свете сестра, которая думает и молится за тебя, не трогай боярышню Елену. Оставь ее! Мы с ней вместе съездим в Тырново, вместе вернемся к тебе, коли господь судил ей женой твоей стать. Только не так, насильно...

— Довольно, довольно, сестра, — тихо промолвил Момчил. — Я не сделаю Елене ничего плохого. Но ты слишком легко забыла, кто ее отец, забыла о сыне Сыбо и о самой себе. Эх, — вздохнул он. — Не по злобе я это делаю, нет!

Он покачал головой.

— Простись с Еленой, — сказал он потом кротко, но решительно. — Она поедет со мной. Пора.

— Пора, пора, воевода, — в один голос повторили разбойники, находившиеся ближе. — Солнце уж вон как высоко! И греческие пограничники того и гляди про нас пронюхают...

— Где перстень Елены? — вдруг спросила Евфро-сина. — Отдал тебе его Сыбо покойный?

— Почему ты спрашиваешь, сестра? — удивился Мом-чил и достал из-за пазухи перстень. — Вот он. Отдай ей. Я его возвращаю. Не нужно мне боярского приданого.

— Братец, —

взяв перстень, зашептала монахиня после небольшого молчания, и голос ее опять с трудом вырвался из груди. — Ты не хочешь меня послушать, отпустить Елену? Тогда, бог видит, я не могу больше таить то, что до сих пор от тебя скрывала.

Она помолчала, потом тихо прибавила:

— Ты хочешь выместить на Елене обиду сестры, а сестра твоя сама виновата перед ней, очень виновата.

— Что? — воскликнул в страхе Момчил. — О какой вине ты говоришь?

Монахиня медленно перекрестилась.

— Я говорю истинную правду. Перстень, который ты отдал мне сегодня, Момчил, прежде носила я. И дал мне его отец Елены, великий боярин Петр. С этого и пошли все беды. Не возьми я его, ничего бы не было. Когда тебя били тогда возле крыльца, я ничего не сделала, чтобы тебя выручить. Плакала кровавыми слезами, а подумаю, что ты можешь... что ты можешь его убить...

— Его? — перебил Момчил. — Кого — его?

— Боярина, — упавшим голосом ответила монахиня. — Полюбила я его, хотела его женой, боярыней стать. Вот как, братец!

— А-а! — вырвался из груди воеводы глухой рев.

Он застыл на месте, побледнев как полотно. Глаза его, страшно расширившиеся, метали молнии.

— Братец! — простонала монахиня и рухнула на плиты.

Елена кинулась к ней. Среди хусаров произошло движение.

Вдруг Момчил выхватил из ножен свой длинный меч, со страшной силой взмахнул им и, не дав никому опомниться, одним ударом снес хрупкую молодую лозу, к которой перед тем притулилась Елена. Срезав растение, клинок с глухим звоном ушел гл^убоко в деревянную стену.

— В горы, в горы! — крикнул воевода, вырвав обратно меч.

Дикий, безумный взгляд его остановился на Елене.

— Отправляйся к отцу в Тырново! Сейчас же, без промедления, пока я совсем не обезумел. И ее бери с собой! У нее больше нет брата, а у меня нет сестры.

— Воевода, воевода! — воскликнула боярышня, но голос ее потонул в топоте копыт и бряцанье оружия.

— За мной! — крикнул Момчил, пуская коня вскачь.

Он ни разу не оглянулся. За ним и за хусарами, отстававшими от него, несмотря на стремительный бег коней, поднялась туча пыли, вскоре скрывшая их из глаз.

Елена с измученным лицом повернулась к монахине, окруженной богомолками, которые терли ей виски. Взгляд молодой девушки привлекла упавшая на каменные плиты перерубленная лоза. С молодых побегов и разруба падали крупные прозрачные капли. И девушке показалось, что это не лоза, а она сама лежит на мощенном плитами монастырском дворе, сраженная мечом хусара, истекая кровью. Ей стало жаль и лозы и себя. Жаль Евфросины. Но больше всего болело у нее сердце за самого Момчила.

Она поглядела на убегающую вверх горную дорогу. Всадники уже въезжали в лес, на краю которого белела башня.