День последний

Загорчинов Стоян

Время от времени Обрад собирал взрослых мужчин и женщин, зимой и во время дождя — у себя в комнате, летом — под древним дубом, на ветвях которого крестьяне сушили шкуры убитых животных. Первым делом он предупреждал их о скором наступлении дождей и необходимости чинить крыши и стрехи или о том, что зима будет долгая, суровая. И предсказания его, основанные на каких-то невидимых признаках, всегда сбывались. Потом он открывал книгу в толстом, тяжелом переплете и медленно, раздельно читал что-то похожее на пословицы и загадки, на первый взгляд чудное и мудреное, но в конце концов понятное, будто это не Обрад читает, а сама книга рассказывает на том самом языке, на котором чуйпетлевцы говорят между собой, когда рубят дрова или подстерегают серну в кустах. Это звучало то как сказка о вихрях и самодивах, которые грабят

людей и вредят им, то как прекрасная размеренная молитва, а то и потешно, так что можно было вдоволь посмеяться — без обиды для книги и для чтеца. Сидя в прохладной тени дуба или в уютной Обрадовой горнице, где всегда пахло травами и сушеными цветами, крестьяне ловили слова, казавшиеся им низко летящими птицами: только руку протяни — и схватишь, рассмотришь как следует, — а то и перо для стрелы вырвать можно. Через некоторое время в голову им стали приходить мысли о том, что грешно детей в воде крестить, не надо царю платить ни с сохи, ни с дыма, не надо ходить на войну, и они сами только диву давались, как и когда дошли они до всего этого, хотя прекрасно понимали, что только Обрад мог научить их чему-то новому, взамен прежних их навыков и привычек. Наконец Обрад закрывал книгу и начинал говорить уже иначе и с другим выражением лица. Все понимали, что теперь нельзя ни смеяться, ни перешептываться, а надо сидеть смирно и молча слушать о том, как Христос висит на кресте между двумя разбойниками, как он просит воды, потому что жажда мучит его, а воин подносит ему на длинной палке из тростника губку, намоченную уксусом. Каждый из них попадал в такое место, где приходилось в летнюю жару подолгу сидеть без воды, и хотя никому никогда не случалось висеть на кресте, они вспоминали, как детьми иной раз, в поисках птичьих 'гнезд, повисали на каком-нибудь суку. Так само собой поНятными делались им и жажда и крестные муки. Христос казался и близким, своим, и в то же время далеким, бесплотным. А когда Обрад произносил слово: «Свершилось!», с которым Христос испустил дух, каждый думал, что не простился бы так с жизнью, а тужил и плакал бы обо всем: и о лесе, который шумит, и о низкой закопченной избе на селе, и даже о вое волков зимой. И им становилось ясно, что ни один человек не в силах совершить то, что совершил Христос, что это может сделать только бог. Они глядели на Обрада, строгие, суровые, и расходились, не глядя друг на друга, а женщины скрытно, беззвучно плакали.

Только от одного не мог Обрад отучить односельчан. Сколько он им ни толковал, какими муками ни грозил, никто из них не хотел отказаться от того, чтоб убивать лесных зверей и поедать их мясо. Чуйпетлевцы больше всего на свете любили охоту. Если какой-нибудь крестьянин, отдыхая у себя в сенях в жаркую пору дня, слышал доносящийся из лесу топот кабана или далекий рев оленя, он забывал и об отдыхе и о жаре, хватал что попалось под руку и бежал преследовать добычу. Вернувшись с пустыми руками, он скрывался до ночи на опушке, чтобы никто не видел; если же зверя удавалось убить, шел прямо в деревню среди бела дня с еще дышащей окровавленной добычей на плече, сам в крови и шатаясь от усталости. Все село сбегалось посмотреть на струящуюся кровь, потрогать рога оленя или острые клыки кабана и послушать охотника, рассказывающего встречному и поперечному, где он подстерег добычу, сколько времени ее преследовал, в какое место ранил и как нанес последний удар ножом. Потом каждый отрезал себе кусок еще теплого мяса и спешил изжарить его на углях.

Видя, что ни уговоры, ни угрозы не действуют, Обрад стал ходить в лес без всякого оружия, с одной палкой, как бы говоря чуйпетлевцам, что звери могут теперь сделать с ним то, что чуйпетлевцы делают с ними, и отомстить селу. Но, потому ли, что звери добрей, чем люди, или потому, что они сами убегали от Обрада, он возвращался домой целехонек, провожаемый молчаливыми и виноватыми взглядами крестьян. И это не помогло. Крестьяне попрежнему ходили на охоту, ловили зверей и птиц в силки, вволю лакомились их мясом и кровью. В конце концов Обрад махнул рукой и только' сам не вкушал убоины, питаясь грибами и медом, малиной да терпкой мушмулой, в изобилии даваемыми лесом.

С тех пор как вернулся Обрад, в село время от времени, а иногда и частенько стали захаживать посторонние: то женщина, живущая за девять сел в десятом, придет за лекарством

от бесплодия, то углежо'г, которого укусила змея, а то разбойник-хусар с глубокой гноящейся раной, нанесенной топором воина-пограничника. Сначала крестьяне хмурились и сердито ворчали на гостей, а если Обрад бродил в это время по лесу, просто не пускали их в село. Но со временем привыкли и даже стали гордиться, что народ из такой дали приходит к их односельчанину Обраду.

Вот какой был Обрад из Чуй-Петлева: зелейщик и знахарь для чужих, грамотей и толковник для села, богомил для экзархов, появлявшихся порой в окрестных селах для взимания владычины ¹¹ и надзора за сельжими попами, а по сути — простой крестьянин, только умней и прилежней других. Но по черной шерстяной одежде и бледному постническому лицу его можно было принять за монаха, изгнанного за какую-то провиниость из монастыря.

6. МОМЧИЛ

В то время как Райко со своей дружиной приближался к Чуй-Петлеву, Обрад, выйдя в просторные сени своей избы, разговаривал с двумя крестьянами, носившими оба имя Иван, но имевшими каждый особое прозвище: один — Коложега, что по-ихнему значило «зима», другой — Прах. У порога двери, ведущей в горницы, храпели несколько человек, по виду не крестьяне; одеты они были как спутники Райка, а вокруг них валялись на полу и стояли прислоненные к стене секиры, похожие на лопнувшее гранатовое яблоко огромные палицы, тяжелые изогнутые мечи и стройные, тонкие луки. Остальные избы еле виднелись в предрассветном сумраке. Над темной линией леса, на уже побелевшем, но' еще сонном небе поблескивали звезды. Время от времени утренний ветерок покачивал верхушки деревьев, но ни его дыхания, ни шелеста листьев не было слышно.

— Что так рано поднялись, Прах и Коложега? — тихо спросил Обрад, глядя в серые, озабоченные лица обоих крестьян.

Он был высокого роста и казался еще выше, оттого что лицо его, маленькое, продолговатое, удлиняла узкая, обвисшая, как кудель, тронутая сединой борода. Впалые глаза так и горели в глубоких темных глазницах.

— В лес собрались или что дурное приснилось? — продолжал он.

Оба крестьянина переглянулись и одновременно тяжело вздохнули.

— Эх, кабы только приснилось, Обрадка! — начал,

наконец, обладатель прозвища Коложега, высокий и сухопарый, как Обрад, но старше его. — Мы встали бы, зевнули да в лес пошли —грибов набрать, зайчишку из самострела подстрелить. Нет, не приснилось нам, а от этих вот безбожников, — тут он кинул выразительный взгляд на спящих хусар и заговорил еще тише, — мученье нам, нелегкая их возьми совсем, чтобы им, окаянным, пусто было! .

— И ты, Прах, тоже на них жалуешься? — осведомился Обрад у второго крестьянина.

Этот был помоложе, поииже ростом и как будто не вполне владел даром речи. В ответ он только вздохнул и покачал головой.

— В каждом человеке бог и сатана живут и друг с другом борются. Хусары по дорогам бродят и человеческую кровь проливают, но ведь и вы кровь божьих тварей пьете, — строго, внушительно промолвил Обрад. — А теперь свои грехи искупаете.

Оба крестьянина, склонив головы, молчали.

— Ну, рассказывай, Коложега, и о себе и об Иване Прахе. Что вам хусары сделали? — смягчаясь, спросил Обрад. — Воевода у них — хороший человек: может приказать, чтоб вернули награбленное.

— Кабы ограбили только, бог с ними! — возразил Коложега.

— Мы с них не требуем, пускай пользуются, — словно эхо откликнулся Прах.

— Чего же вам надо?

— У Праха-то полбеды, — продолжал Коложега. — Поправится как-никак. Один хусар, из тех, что ночуют у него, напился и давай колотить и его самого и жену. Бьет и приговаривает: «Деньги давай, червонцы и дукаты!» А откуда у Праха с женой червонцы и дукаты?

— Нету ни червонцев, ни дукатов, — подтвердил пострадавший.

— «А нет, говорит, так я дух из вас вышибу, деревенщины-медвежатники, богомилы-отступники! Покажу вам, как над крестом смеяться, икон не целовать!» А сам небось, сукин сын, ни икон, ни креста в глаза не видал. Да как начнет все крушить и ломать! И этого еще мало разбойнику: пошел в чулан, все зерно рассыпал. «Подай пиастры да оки, мужичье косолапое!» — «Нету, — говорят ему Прах с женой. — Нету, хоть душу из нас вынь!»