День последний

Загорчинов Стоян

— Царь поднимает заздравную чашу! — с обычной торжественностью провозгласил отец чашник, наполнив сосуд до краев, так что несколько капель вина даже упало на белую скатерть.

— Светлые бояре и честные отцы! — медленно, значительно начал царь Иоанн-Александр, облокотившись на ручку кресла и обводя своим живым взглядом всех присутствующих; чашу он при этом поставил на стол, продолжая держать рукой. — Немало уже здравиц пили мы, с тех пор как бог возвел меня на болгарский престол и возложил мне на голову корону Асеня. О том, носил ли я ее с честью и мудростью, пусть судит бог.

Царь особенно

подчеркнул последние слова, пристально глядя при этом на группу бояр, окружавших Ми-хаила-Асеня. Потом, тряхнув головой, продолжал:

— Мы живы и здоровы, царство наше крепнет и растет, все наши соседи — нам друзья либо дорогие родственники. О Неде и ее сыне больше не слышно, Белаур умер, а Шишманов аллагатор Белослав, грозивший мне Иванкой Бессарабом, пьянствует где-то в Венгрии, ожидая того времени, когда он предстанет перед небесным владыкой, после чего ему можно будет вернуться в Тыр-ново.

— Ну, много вина придется ему еще выпить, чтобы король Жигмунд подумал о нем, — льстиво заметил, обращаясь к Раксину, маленький и прыщавый боярин, державший даже руку возле уха, чтобы лучше слышать.

Остальные одобрительно зашептались.

— Умер и Панчу, царство ему небесное. А сбылись ли его предсказания? Пришла ли та буря с юга, о которой болтал он своим стариковским языком? — продолжал царь, все более увлекаясь своей речью и, в соответствии с этим, все более сияя счастьем и самодовольством. — Какими-то агарянами пугал меня, — с усмешкой в голосе воскликнул он, высокомерно блеснув глазами. — Что это за агаряне? Где они? Апокавк призывает их против Кан-такузена, Кантакузен против Апокавка. Нам-то что до этого? Византийская земля горит, вражеское добро грабят поганые! А к нам явятся, мы им покажем, где раки зимуют! Видали прадеды наши и печенегов, и угров, и татар, а Болгария, с божьей помощью, до сих пор жива, и царство крепко.

— И останется крепким во веки веков. Под оком божьим и в деснице царевой пребудет! — подтвердил Раксин.

— Да здравствует Болгария, да процветает царство! — закричали со всех сторон возбужденные, раскрасневшиеся бояре, подымая свои чаши.

Царь, благосклонно поглядев на них, продолжал:

— Греки друг другу головы разбивают, а нам от этого _только польза, бояре. Любезные сыны царства моего! — воскликнул Иоанн-Александр, схватив свою золотую чашу и подняв ее ввысь. — Есть греческая поговорка: пить хочешь — хлеба проси, есть хочешь — проси воды. Знаете, как эту мысль по-болгарски передать?

Весело засмеявшись, он опять встряхнул, как руном, своими доходящими до ворота', тронутыми сединой волосами.

— Это значит, — тихо продолжал он, наклонившись вперед и холодно, хитро блеснув глазами из-под густых, мохнатых бровей: — пусть ухо не слышит, что обещает язык. Да здравствует Болгария и восемь ее новых крепостей! — неожиданно крикнул царь и, поднеся чашу к губам, залпом осушил ее.

Бояре, которых здравица царя захватила врасплох, откликнулись вразброд, нестройными возгласами, торопливо подняв чаши.

— Да здравствует наш Пловдив! — первый крикнул толстый протостратор Михаил, сидевший попрежнему с засученными рукавами. — И Станимака со своим винцом !

— А мне, братья бояре, больше по душе Цепино. Ну,

и охота же там!

— А Перперак? — с прежней угодливой улыбкой обратился к Раксину сосед.

Царь обернулся к нему.

— Погоди, Светослав, — недовольно промолвил он.— Не говори прежде времени о Святом Юстине, Кознике, Кричиме и Перпераке. Нельзя делить шкуру неубитого медведя!

— Царь! — вскочил с места некрасивый, черномазый воевода Иончо, которого бояре дразнили намеками на злонравную жену. — Царь! — повторил он громче. — Позволь мне провозгласить здравицу после тебя. Наливай, отрок! — крикнул он стоявшему у него за спиной навытяжку слуге с кувшином вина в руках.

Царь Иоанн-Александр поглядел на него, прищурившись, и кивнул. Но молодых бояр затея товарища, видимо, испугала: они стали дергать его за плащ. Сам Михаил-Асень был заметно встревожен.

— Я тоже, царь и бояре, — громогласно воскликнул Иончо, подымая чашу, с которой еще капало вино, — пью за царство и восемь новых крепостей! Да здравствуют они, говорю и я!

— Отлично, отлично! — одобрительно закачали головой бояре.

Только царь и Раксин сидели неподвижно, словно ожидая от черномазого воеводы чего-то другого. Им не пришлось долго ждать. Воевода переместил чашу в левую руку, а правой вынул меч из ножен и так быстро поднял его вверх, что лезвие срезало несколько виноградных побегов и они упали прямо на стол.

— И еще, царь и бояре, я пью за то ...
– продолжал он, размахивая блестящим клинком. — Пью за болгарский боевой меч!

С этими словами он поднес чашу ко рту, но не допил ее до дна. Опустив меч и держа его над блюдом с остатками косуль, он облил его недопитым вином. Густая красная влага покрыла железо как бы пятнами кровавой ржавчины.

— Ура! — взревел он опять, дерзко глядя на царя и Раксина.

Молодые бояре все, как один, вскочили со своих мест и, громко крича, залпом осушили чаши; более буйные тоже выхватили мечи из ножен и подняли их вверх. Лица у всех были красные, глаза сверкали боевым задором. Михаил-Асень, вокруг которого торчало больше всего клинков, не обнажил своего меча, но, встав, на глазах у всех обнял воеводу и поцеловал его в губы. От этого братского поцелуя, напечатленного на губах их товарища наследником престола, бояре как будто совсем обезумели.

— Веди нас в бой, царь, чтоб и мы обагрили мечи свои вражеской кровью!

— Довольно им отдыхать в ножнах!

— Не мила земля, добытая без крови!

— Александр, вспомни Асеня!

— Бери пример с Душана: он и греческие и болгарские земли берет!

Среди раскрасневшихся, разбушевавшихся бояр мирно и спокойно сидели только три представителя духовенства: игумен Никодим, Теодосий и отец Филипп. Но в то время как на лицах у первых двух не было заметно ни страха, ни тревоги, словно воинственное бряцание оружием вовсе не достигало их ушей, отец Филипп пожелтел еще больше, испуганно склонившись в своем кресле к толстому протостратору Михаилу, продолжавшему есть и пить, ухитряясь, однако, с набитым ртом кричать не меньше других. Наконец отец Филипп не выдержал: оглянулся на царя, — как бы тот не увидел! — торопливо перекрестился, прикрывшись презручником *, и пропал среди орущих бояр и разинувших рты слуг.