День последний

Загорчинов Стоян

— Какие вина прикажешь сначала подавать, прото-келиот? — промолвил слуга в нос, глядя на потное темя боярина, так как был почти вдвое выше его. — Те, что мы из Тырнова привезли, или здешние?

На темени боярина выступило еще несколько капель пота. Он погрузился в размышление.

— А хороши ли здешние? Ароматны ли?

У слуги на губах появилась кривая усмешка.

— Куда им до наших, царевецких!

— Ну так царевецких подать!

— Царевецких? Гм ... хорошо. Только вот какое дело

то, протокелиот, — продолжал слуга, искоса кидая недоверчивый, дерзкий

взгляд на бедного больного священника. — Как начнут заздравные поднимать и развяжутся языки, того и гляди кто-нибудь из здешних бояр начнет сливенские вина расхваливать, до небес их превозносить станет, а царь молвит: «Не помню, каковы они на вкус». Они и начнут и начнут расписывать нарочно, я знаю. Недаром боярин Добрил прислал нам вчера две бочки прошлогоднего красного: «Для царя, на завтра». Известно: либо пронию получить добивается от царя, либо другого чего. Сперва царевецкое подать — ладно ли будет? Пожалуй, не надо. Рассердится боярин... .

— Не надо, не надо, — поспешно согласился протокелиот, но глубокие морщины не сходили с его лба. —

А лучше всего спроси насчет этого царского чашника отца Сильвестра. Он знает, как лучше и пристойней.

— Царский чашник сейчас в церкви. Нешто его отыщешь в толпе? — насупился слуга. — А ежели из монастыря пришлют вина, тогда какое вперед? Царское, боярское или монастырское?

Боярин с досадой отмахнулся:

— Делай, как знаешь, Стоил. Говорю тебе, спроси виночерпия!

И он, вздохнув, вытер пот рукавом. Краснолицый слуга поклонился, больше для вида, и ушел, что-то бормоча.

— А ты, отец, подожди, — обернулся боярин к священнику, который во время этой беседы смущенно молчал. — Как только царь выйдет, я скажу ему о тебе. Как тебя зовут, твое преподобие?

— Филиппом.

— Ну вот, отец Филипп, подожди. А это что у тебя?— с любопытством осведомился боярин, заметив подмышкой у священника какой-то предмет, завернутый в красный платок.

— Подарок царю от монастыря: сборник поучений, — ответил священник; потом тихо, смущенно добавил: — Я сам писал, красными и золотыми узорами расписывал, в золотые доски переплетал, во славу божию и царю на потребу.

Боярин открыл было рот, чтобы выразить одобрение, но вдруг раздался частый, веселый звон колоколов, из церкви стали выходить бояре, монахи, и последние слова литургии прозвучали как приветствие в чистом воздухе летнего утра.

Наконец на паперти появился сам Иоанн-Александр, с обнаженной головой, в золоченых латах, опираясь на длинный прямой меч. Его полное румяное лицо сияло самодовольством; воинские доспехи шли к нему не меньше, чем яркая багряница, в которой он был, когда венчался с Сарой. Но он выглядел в них, пожалуй, слишком нарядным и щеголеватым; его длинный боевой меч производил впечатление детской игрушки; белая с синими жилками рука легко касалась рукояти, как будто это был не меч, а посох; длинные звездчатые шпоры на красных сапогах звенели при каждом шаге.

Сойдя с паперти, царь повернулся лицом к церкви, набожно перекрестился и надел на голову свой позолоченный, осыпанный драгоценными камнями шлем. Бооре, большей частью тоже одетые в

латы, последовали его примеру. Из толпы вышел вперед и встал по правую руку от Иоанна-Александра его старший сын Михаил-Асень. Вид у него был возмужалый, и хотя латы не очень хорошо сидели на его худом, но жилистом теле и шлем не особенно шел к нему, однако это снаряжение выглядело на нем более грозно и казалось более на месте, чем на его отце. Он шепнул что-то на ухо царю, и тот приветливо повернулся к двум духовным лицам, которым бояре уступили дорогу. Один, дряхлый, глубокий старик, был игумен Эпикерниевского монастыря отец Никодим; другой — брат Елены Теодосий.

— Хвала тебе, отец игумен, и монахам твоим хвала,— медленно промолвил царь. — Литургию отслужили, как подобает этому святому месту и царственным святителям. Приятно, радостно было смотреть и слушать. Хорошо, образцово устроен монастырь твой, отец, — добавил Иоанн-Александр, после того как игумен низко поклонился, ни слова не говоря, весь сияя от благодарности. — И на дивном, прекрасном месте возведен. Какой вид на Стара-планину и вниз, на равнину!

Он подошел к стене, тянувшейся по самому гребню холма, на котором была расположена обитель. Маленькая пенистая речушка извивалась у подножия высотки в голых скалистых берегах.

— Как в Царевце, — послышались голоса в толпе бояр.

— Воистину неприступной твердыней может стать монастырь наш в случае вражеского нападения, — дрожащим голосом промолвил игумен, указывая на белые стены с зияющими там и сям бойницами.

— Как блестит Тунджа! — воскликнул Иоанн-Александр, глядя прищуренными глазами в поле, где сверкала лента реки.

— Блестит, как новые камни в твоей короне, Александр!— заметил Раксин, и тут смотревший на людей и на поле все тем же испытующим, орлиным взглядом.

Иоанн-Александр удовлетворенно улыбнулся.

— С божьей помощью мы вернули царству родопские крепости, а самое главное — великий и славный город

Пловдив, — промолвил он, отводя глаза от величественной панорамы. — И возблагодарили бога за помощь, как подобает.

Вдруг по счастливому лицу его пробежала тень.

— Какие вести от Кантакузена? — обратился он к боярам. — Что Витомир в Перпераке?

— От Витомира нет ничего нового, а прибыли новые послы от Апокавка. Просят, царь, чтобы ты, заняв отвоеванные крепости, послал войска на Димотику, — понизив голос, ответил Раксин, пристально глядя на Александра.

— Когда прибыли послы и где они?

— В городе, в Сливене. Приехали сегодня ночью, после вторых петухов. Кони все в пене. Видно, торопились.

— Пусть подождут, пусть подождут! Им самим и коням их нужен отдых, — спокойно возразил Иоанн-Александр, причем зрачки его стали маленькими и заблестели, как стеклянные. — И какой помощи ждет от нас Апокавк, когда агаряне стоят во Фракии? Мы уговорились бить Кантакузена, а не его союзников-басурман, — сухо засмеявшись, громко прибавил он.

— Само собой. Справедливо, царь, — послышались в ответ угодливые голоса. — Уйдут агаряне за Великий брод, мы готовы биться. Клятву дали, евангелие целовали, — чего ж еще?