День последний

Загорчинов Стоян

Отдав эти распоряжения, Иоанн-Александр, окруженный черными рясами и пестрыми плащами, под смех и шутки пошел к столу.

Как только царь сел за свой прибор с золотым блюдом, бояре и иноки стали рассаживаться за столом по знатности и по возрасту. Теодосий и отец игумен оказались прямо против Иоанна-Александра, возле которого тенью уселся Раксин. Отца Филиппа посадили рядом с протовестиарием; своим растерянным больным видом он выделялся среди остальных. Толстый протостратор Михаил — случайно или нарочно — очутился как раз возле одной из косуль, и как только

царь преломил хлеб, а отец игумен благословил трапезу, его раскатистый, громовый голос стал покрывать все остальные.

— Стоил, анафема, не так, не так! — кричал он на багрового от усилий и жары царского слугу, старавшегося — то руками, то ножом — расчленить косулю. — Не коли, а режь. Эх, кабы встала бедняга да боднула тебя рогами. Где у тебя голова?

Не довольствуясь приказаниями, он сам засучил рукава: тут распорол подрумянившуюся жареную кожу, там разнял плечо. При этом с лица его пот тек ручьями, которые, прежде чем впитаться в парчовую одежду, сбегали по похожему на три церковных полукупола тройному зобу.

— Ха-ха-ха! — смеялся он, весь трясясь на стуле и обсасывая ребро, совершенно терявшееся в его коротких и толстых, будто перетянутых нитками, пальцах. — Про-токелиот Драган, послушай, что твой Стоил говорит. Будто глаза у серны, когда ее серненка убьют, становятся похожи... на что они становятся похожи, негодяй? — обернулся он к слуге.

— На сапфир, на драгоценный камень, — ответил Стоил все так же непринужденно, даже не глядя на боярина. — Это сама дева Мария сказала, когда увидела, как серна плачет.

— В давнее время всякие чудеса бывали на свете. Может, случалось и это, — заметил тихий старенький боярин со слезящимися мышиными глазками, медленномедленно пережевывая пищу.

Тут на одном конце стола поднялся шум и смех.

— Что, что там такое? Чему вь! смеетесь, Славомир?— поспешно обернулся туда толстый протостратор, забыв и про Стоила и про сапфиры.

— Чему смеемся? — ответили молодые веселые голоса. — Да воевода Иончо заклад проиграл.

— О чем бились об заклад, Славомир?

— А вот о чем, — ответил Славомир, еле сдерживая смех. — Воевода говорит: «Двадцать золотых дам тому, кто напишет книгу, где бы о бранях и юначестве говорилось».— «Давай, — говорит Семир. — Вот она: та самая книга, которую царю в дар поднесли. Читай это место». А там написано: «О злонравных женах, или сказание о некоем человеке, который три года вел войну с женой своей Хризотриклиной, пока не укротил ее». Ха-ха-ха! Разве это не о бранях и юначестве?

Захохотали все — от молодого боярина до толстого протостратора; смех долго не умолкал, вперемежку с шутливыми выкриками.

— Да это не Хризотриклина была, а Величка-вое-водша! — крикнул один.

— Раскошеливайся, раскошеливайся, Иончо!

— Подставь ему дискос ', отец Филипп!

— Что ж, и отдам, — покрыл все голоса один резкий голос.

И возле Михаила-Асеня, сидевшего не с отцом и Рак-сином, а среди молодых бояр, вскочил на ноги смуглый, почти черный боярин с остроконечными усами и грубо отесанным, скуластым лицом. Наклонившись к отцу Филиппу,

который, бедняга, не знал, куда глядеть и кого слушать, он быстро поцеловал ему руку и сунул в нее несколько золотых.

— Возьми, возьми, отец, — сказал он более сдержанно, когда отец Филипп стал было смущенно ему возражать. — На церковь, на монастырь! Помяни в молитвах своих Ионча и супругу его Величку, добрую или злонравную, об этом пусть бог судит.

Его некрасивое, но мужественное лицо вспыхнуло и залилось румянцем.

— Я не шучу, бояре, —сказал он громче. — Мне хочется, чтобы книжники не о праведниках и праведницах писали, а о царях и воинах, о Симеоне и Асене. Мы не иноки, чтобы молиться да обеты давать. Царство сила и юначество обороняют. Так было при наших дедах, а ...

— А при Иоанне-Александре стало иначе? Ты это хочешь сказать, воевода? — резко перебил Раксин, глядя на него сердитым взглядом.

— Или Царьграда захотелось? — насмешливо подхватил другой.

— Встарь и это бывало. Не раз и не два болгарское знамя над Золотым Рогом 2 развевалось, — медленно, веско промолвил уже не Иончо, а сам Михаил-Асень, кинув быстрый взгляд на отца и сидящих рядом с царем более старых бояр.

После этих слов наследника бояре зашушукались,

¹ Д и с к о с — твований (греч.).

² 3 оло т ой

блюдо, употребляемое в церкви для сбора пожер-Р о г — гавань Царьграда,

задвигались, и по отрывистым восклицаниям, по злобно сверкающим взглядам, кидаемым молодежью на стариков, можно было заметить, что одни — за Ионча и Михаи-ла-Асеня, а другие — на стороне старого протовестиария.

Косули были уже разделены между пирующими, и последние все чаще тянулись к чашам, то и дело поспешно наполняемым царскими слугами. Все повернулись к царю. Но он, как будто ничего не слыша, продолжал медленно, спокойно беседовать с Теодосием.

— Отец, — говорил Иоанн-Александр, — я уже разослал по всему царству людей, которые будут следить за богомилами и другими еретиками. И как только наступит удобное время, прикажу вырвать их, как плевелы, засоряющие ниву. Кефалиям и кастрофилактам не трудно будет задержать их в темнице, пока я созову великий собор.

Безмолвно слушавший Теодосий покачал головой.

— В темнице! — промолвил он с горькой улыбкой.

И по бледному, изможденному лицу его, где каждая жилка, каждая морщина на лбу, словно письмена, выражали какую-нибудь скрытую мысль или пережитую тревогу, пробежало темное облако. Он даже хотел было что-то сказать царю, но Иоанн-Александр уже взял в руку чашу, и царский чашник отец Сильвестр наливал в нее вино. Красноватая пенистая влага падала с звонким бульканьем в золотой сосуд, который царская рука подымала все выше и выше. Озаренное солнечными лучами лицо царя сияло довольством и счастьем: словно в руке у него был потир с причастием, которым он, как первосвященник, собирался причастить своих владетелей и воевод на долгую жизнь и счастливое царствование.