День последний
Шрифт:
Потом взял поводья в левую руку, продолжая сжимать в правой рукоять ятагана.
И все трое — Твердко и Моско впереди, Игрил за ними — поехали по окровавленной дороге, возле которой плескались волны Белого моря.
В тот вечер гладь Периторского озера отражала 3ве3ды, сиявшие в высоком летнем небе, и бесчисленные костры, зажженные на болотистом берегу, среди зеленого дубняка. Огненные отблески плясали между серебряными ликами звезд, чуть дрожащими в черной глубине воды,
Близ одного из таких заливчиков по одну сторону большого костра сидели Момчил, Раденко из Милопусты, одноглазый Войхна и еще несколько момчиловцев, а по другую — прислонившись к сухой смоковнице, боярин Игрил. Рядом с ним на куче сухого тростника лежала Эйлюль, завернувшись до подбородка в черную козью шкуру. Детская головка ее покоилась на коленях у молодого боярина. Усталые глаза серны глядели то на Игрила, то на костер, дым которого подымался прямо к звездному небу, легкий и бесплотный, как дыхание; потом они закрывались, и девушкой овладевала дремота. Вокруг огня кружился целый рой комаров, и поминутно кто-нибудь из момчиловцев ударял себя ладонью по укушенному месту или махал во все стороны шапкой, чтобы прогнать надоедливых тварей. Лица у всех были оживленные и обращены к Игрилу; только Момчил лежал на боку, закрыв глаза. А юноша пристально глядел на него сквозь огонь и дым, словно с нетерпением ожидая, чтоб он заговорил.
С озера донесся плеск, послышались удары весел. Войхна, шевеливший угли в костре концом ножен, наклонился вперед и стал всматриваться единственным глазом в сторону заливчика.
— Райко с лодкой, что ли? — пробормотал он себе под нос. — Пора бы уж. Куда он запропастился?
Эти слова, видимо, разбудили Момчила: воевода открыл глаза. Но ничего не сказал старому хусару, а обернулся к Игрилу. На губах его появилась насмешливая улыбка.
— Когда я слушаю твои рассказы о том, как ты гнался за Юсуфом, как потом тебя схватили агаряне, знаешь, что меня больше всего удивляет, Игрил?
Резко приподнявшись, он облокотился на руКу.
— То, что и ты, и твой боярин Витомир, и греки, и болгары всюду ездили, как на прогулку. Будто вам до агарян дела не было: кто такие? Откуда взялись? А ведь об этом стоило подумать! Как по-твоему, Раденко? Правильно я говорю, побратим? — неожиданно обернулся он к молчаливому сербу, который сидел, скрестив ноги, немного в стороне от костра и задумчиво следил за переменчивой игрой огня.
Очнувшись, Раденко поглядел на воеводу с виноватым выражением. Огонь, полыхнув в его сторону, осветил его изуродованный нос и близко посаженные глаза.
— Правильно, побратим-воевода: очень даже
стоило, — как всегда медленно, вдумчиво ответил он. — Они дрались вчера мужественно, как юнаки. Нам, христианам, надо об этом подумать.
— Пусть об этом бояре думают: им нужно царство и страну защищать. А с нас, голытьбы, агаряне эти что возьмут? — заметит один из момчиловцев и, кинув быстрый взгляд на воеводу, уставился на Игрила.
Тот опять взглянул в глаза Момчилу, словно желая понять, по нраву ли пришлись воеводе слова Раденки и момчиловца. Но лицо Момчила оставалось непроницаемым; он опять лег на бок.
Игрил не выдержал.
— А ты как думаешь, воевода? Ежели агаряне пойдут на нас войною, нападут на христиан, одним ли нам следует против них выступить? — спросил он, краснея. Потом горячо и взволнованно прибавил: — А они непременно на христиан нападут, попомни мое слово! Десяти лет не пройдет, как агаряне будут топтать эту землю.
— Очень может быть. Между христианами
— Боярин, — промолвил Момчил, — слышали мы от тебя о твоей неволе у агарян. Много пришлось тебе вытерпеть. И нишанджи был ты у них: рабом, выходит. А теперь расскажи немного о невесте своей Эйлюль. Где ты нашел ее и как вышло, что? ..
Но тут, услыхав свое имя или почувствовав укус комара, девушка вздрогнула и открыла глаза.
— Спи, спи! — промолвил Игрил по-болгарски.
Потом наклонился к ней и заговорил на каком-то непонятном языке. Она в ответ печально улыбнулась, но уже не закрыла глаз. Кинула взгляд на Момчила, но тотчас перевела его опять на молодого боярина и стала глядеть, не отрываясь.
Прежде чем заговорить, Игрил помолчал, словно ожидая, не скажет ли воевода еще что-нибудь. Потом вдруг ответил серьезно':
— Я похитил ее, как ты Елену. Правда, за мной не гнались ни татары, ни царское войско, но все-таки мне не легко было увезти ее от бея, у которого я был нишан-джи, а она сама...
Игрил оборвал свою речь и тряхнул головой.
— Не спрашивай больше, воевода! С тех пор как я встретил и полюбил ее, мне было хорошо и в плену. Она стала моей, отдала мне свое сердце, вот и все. Может, лучше замолчать, не рассказывать больше? — мягко, сердечно осведомился он, заметив, что Момчил поморщился, словно от боли.
— Что? Нет, нет, говори.
Но Игрил покачал головой и дружелюбно, ласково улыбнулся, как бы говоря: «Знаю, знаю, что делается у тебя в душе, Момчил!»
Эта улыбка и то, что боярин жалеет его и хочет ему помочь, рассердили Момчила.
— Боярин, не нам чета! — промолвил он с мучительной завистью в голосе.
Злое чувство к Игрилу и тоска по Елене заставили его уйти в самого себя, в свой внутренний мир. Он опять почувствовал на себе вэгляд Игрила, но больше ничего ему не сказал и даже отстранился от него. Потом услыхал, как Войхна спросил Игрила о чем-то и тот весело ответил, как будто позабыв о нем, Момчиле, и даже не обидевшись на него, как взрослые не сердятся на ребенка за шалость. Зависть и гнев мало-помалу сменились горечью и недовольством собой. «Что это я позавидовал боярину? Зачем заставил его рассказывать об Эйлюль? Последнее время я просто каким-то ре-бепком стал! Смотрю на Эйлюль, вижу Елену». И ответил сам себе: «Это — оттого, что я не могу больше ждать, оттого, что столько лет не видел Елены! Помнит ли она меня, не забыла ли? Не обманул ли меня этот богомил Богдан, говоря, что она меня ждет?.. Ждет! Разве ждут такого' человека, как я?» И его охватил новый приступ тоски. Даже мысли с трудом шевелились у него в голове, причиняя боль, словно им приходилось самим пробивать себе дорогу в отяжелевшем мозгу. Сколько воды утекло с тех пор, как он в последний раз видел Елену! Как он изменился! Но что будет, когда он ее увидит, когда... Эта успокоительная, сладкая мысль проникла в его сердце с такой силой, что он вернулся к действительности. И слуха его коснулись слова Игрила:
— Тогда я взял самого лучшего коня, кинул девушку поперек седла, потом вскочил сам. Хлестнул— и мы скрылись в темноте...
Момчил зашевелился. Он хотел что-то сказать, прервать рассказчика, но подавил в себе э^ порыв и притих. Только рука его разорвала петлю на вороте рубашки, словно ему не хватало воздуха.
А Игрил продолжал:
— Я спас пленницу и спасся сам. Она рассказала мне, что она грузинка, что ее потуречили насильно. Мы с ней привязались друг к другу, а потом друг друга полюбили. В конце концов, добравшись с ней в Смирну, я там узнал, что Умур набирает акинджи, — по-нашему, наемников, — в помощь Кантакузену. Мы решили на положении акинджи переплыть море, а там — прости-про-щай! — убежать от агарян и пробраться в Болгарию. Я одел Эйлюль в мужскую одежду, добыл нам обоим оружие, и мы явились к вербовщикам Умура. Остальное вы знаете.