День последний

Загорчинов Стоян

' С трат оп е д ар х — начальник лагеря (грен.), и блестящих остриях наклоненных вперед длинных копий. Но когда первые, самые рьяные момчиловцы достигли окраин Мосинополя, они обнаружили, что все проходы завалены сухими сучьями, терном, стволами деревьев, а из развалин домов полетели стрелы и дротики. Их метали агаряне Карабалабана, наскоро расставленные Вриением у входов в город. Хотя агарян было меньше трехсот, они дрались яростно, ожесточенно, как волки, у которых вырвали добычу.

Скоро к первым ыомчиловцам присоединились другие. Их вспененные рослые кони преодолели все устроенные противником препятствия, и всадники накинулись с занесенными мечами на Кантакузеновых наемников и отряд тяжело вооруженных византийцев под командованием Михаила Вриения и Тарханиота. Агаряне, не выдержав вторичного напора, павскакали на коней и, уже сидя в седле, полуобернувшись к преследователям,

стали на скаку пускать в них стрелу за стрелой, растягивая тетиву до правого уха. Они еще не успели покинуть окраину, как в городе на той же самой главной улице, где только что сидел Иоанн Кантакузен со своими людьми, появился Момчил. Он ехал в сопровождении Игрила. Боярин и воевода ничего не говорили. Взгляд обоих был устремлен вперед. Шагах в ста от них, на самой дороге, в полном порядке на рысях отступал со своими воинами Вриений. Фиолетовый плащ реял, словно знамя, вокруг его квадратного лица. Он поминутно оборачивался назад. Справа и слева раздавались крики агарян и момчиловцев.

— Не пора ли ударить, Момчил? — наклонился Игрил к воеводе.

Теперь его уже нельзя было принять за наемника Умурбега: на нем была шитая золотом одежда с золотым поясом.

Момчил жестом показал на город.

— Подожди, когда выедем в открытое поле. Кантакузен — опытный воин.

— Прой! И ты, Голуба н! —обратился он к двум момчиловцам. — Передайте сейчас же Райку и побратиму Раденк_е мой приказ не спешить и сдерживать людей, пока будут в городе; а как только выйдут из него, ударить на греков с обеих сторон. Пускай думают не о добыче, а о том, чтоб отрезать Кантакузена от Куму-цены. Поняли?

— Поняли, поняли, — ответили болгар и серб, и оба помчались — один направо, другой налево, пригнувшись к луке седла, чтоб уклониться от нижних сучьев деревьев.

— За мной — и смотрите в оба! — приказал воевода следовавшим за ним момчиловцам и пришпорил коня.

Теперь момчиловцы были в доспехах из пестро раскрашенной кожи с блестящими медными бляхами. Такие же бляхи красовались, сияя, словно тысячи зорких глаз, на щитах и конской сбруе. Только лохматые головы всадников, несмотря на духоту и зной, прятались в те же сдвинутые на ухо медвежьи и волчьи шапки. Пот, с пылью пополам, тек по- опаленным лицам, но глаза глядели весело, отважно; кто, наперекор жаре и врагу, крутил свой длинный ус, кто засучивал правый рукав, чтоб легче было работать мечом. Как только Момчил и боярин тронули своих коней, за ними тотчас, все как один, двинулись и момчиловцы. Пришпорили животных, расправили над пестрыми седлами свои могучие плечистые фигуры.

Мертвый город огласился цоканьем копыт.

Солнце уже склонилось за полдень и тени удлинились, еле заметные под жидкими миндальными деревьями и черные, как пролитые чернила, возле старых ветвистых смоковниц, чьи перезрелые плоды распространяли дразнящий аромат. Справа, а вслед за тем и слева послышался троекратный протяжный звук рога. В это время Момчил со своим отрядом выступил из города через те же самые полуразрушенные ворота, что незадолго перед тем и Кантакузен со своими людьми. Остановившись на мгновенье, он окинул взглядом расстилавшееся перед ним голое поле. Довольно далеко впереди, там, где дорогу пересекали две редки, блестели на солнце шлемы и щиты Кантакузенова отряда. Сзади отдельно двигалась маленькая группа катафрактариев ⁵⁷ Вриения, а позади нее и левей, где сбившись в кучу, где врассыпную, словно преследуемые орлом цыплята, поспешно отступали Кантаку-зеновы союзники — агаряне Умурбега.

А из города — и справа и слева — выезжали момчиловцы. Сдерживая коней, они устремляли свои взгляды на воеводу. Момчил обнажил меч и дважды взмахнул им над головой. С страшным грохотом копыт, звоном оружия, диким, неистовым гиканьем покатилась лавина животных и людей по пустому выжженному полю.

Первые вырвавшиеся вперед момчиловцы были встречены тучей стрел, выпущенных агарянами, и дротами Вриениевых катафрактариев; последние метились не в людей, а в открытые груди коней. Произошла страшная сшибка, и в тучах пыли, поднятой бешено мчащимися конями, ряды смешались; преследуемые оказались позади преследующих, обращенные спиной к противнику очутились лицом к лицу с ним. От сильною удара несколько момчиловцев вывалились из седла, и кони ик, обезумев от блеока мечей, пустили в ход зубы и копыта, не менее грозные, чем людакое оружие. Теснота не позволяла снять копье с плеча. Каждая рука вздымала меч, а глаза так и впивались в противника из-под забрала. Вот два меча, ударившись друг о друга, оба переломились у сжатой в могучем кулаке рукояти. Вот третий, дымясь горячей кровью, взлетев в воздух вместе с отрубленной по локоть рукой владельца, вонзился в рыхлую землю.

Кровь, хлещущая из рассеченных кольчуг конников и распоротых брюх коней, собиралась в лужи на дороге. Когда тучи пыли рассеялись, в заднем ряду стоял на ногах только один высокий воин с мясистым квадратным лицом; встав ногами на два конских трупа, он еле махал погнувшимся мечом. Это был стратопедарх Михаил Вриений. У него вытек глаз; из разрубленной правой щеки торчал покрытый кровавой пеной язык; казалось, вместо доспехов на нем была какая-то только что содранная звериная шкура. Он что-то кричал. Здоровый глаз его сверкал, как драгоценный камень.

— Оставьте его: он сам умрет! — крикнул Момчил окружающим Вриения момчиловцам. — Ловите Кантаку-зена!

— Кантакузена! Кантакузена! — подхватили момчиловцы и поскакали вперед.

Хотя императорский отряд представлял собой лишь горстку по сравнению с Момчиловой дружиной, он оказал ей твердый отпор. О крепкие кольчуги из железной проволоки и кованые шлемы с подбородниками и на-ушами вдребезги разбивались стрелы. Даже кони, тоже одетые в броню, падали, только когда удар приходился в глаз или по ногам. Ни Раденке справа, ни Райку слева не удалось во-время обойти византийцев и отрезать их от

Кумуцены, чьи зубчатые стены виднелись совсем близко. Когда Момчилов племянник, преследуя агарян, повернул к дороге, на пути его встала густая дубовая роща, задержавшая отряд; а Раденковы конники увязли в болотистой пойме двух речонок, пересекающих поле.

Момчил все это видел. Он приказал Нистору и Игрилу напасть на византийцев с обеих сторон, чтобы рассеять их, а сам со своей группой момчиловцев ударил в тыл отступающим. Острый взгляд его нашел среди последних белый плащ Кантакузена. Воевода стал прокладывать себе путь в ту сторону. Скоро палицы момчиловцев превратили крепкие щиты телохранителей в щепки. Несколько момчиловцев, оставшиеся незамеченными в сумерках и тучах пыли, спешившись, принялись перерезать у коней сухожилия. В образовавшийся разрыв, как лом в трещину стены, тотчас ворвался Момчил, громко крича Кантакузену, чтобы тот сдавался. Управляя конем при пqмощи одних только ног, он правой рукою рубил своим тяжелым мечом, а в левой сжимал покрытую шипами огромную булаву. Ни бешеное ржанье коней, хоть и с перерезанными сухожилиями все же встававших на дыбы, чтобы вырваться из этого страшного места, ни вопли своих и неприятельских воинов, взывавших к богу и к родной матери, не останавливали его напора. Но не только в клинке меча да в шипах булавы заключалась его сила. Его огненные черные глаза и пылающее лицо, его рослая, плечистая фигура, сидящая в седле как припаянная, его могучая рука, подымающаяся и опушающаяся, будто рука дровосека в густом лесу, таили в себе не только силу и неотразимую решимость, но и безграничную отвагу и презрение к смерти. Большинство момчиловцев были не слабей его, и их столь же мало тревожила мысль о том, что им придется, быть может, сложить свою голову на этом самом поле. «Покончу с Кантакузеном — и к Елене!» — вот мысль, заставлявшая его кровь струиться растопленной смолой по жилам. И будто в сновидении, стоял перед ним образ боярышни, витая над конями византийцев и в складках императорского знамени, словно добыча, похищенная врагом. «На этот раз не уйдешь! Будешь моею!» — твердил себе Момчил, чувствуя в сердце своем скорбь и гнев и торопясь преодолеть препятствия, разделяющие его с ней.

Смятые страшным вихрем, византийцы расстроили свои ряды и, шпоря до крови конски_е бока, помчались к близкой Кумуцене. Вдруг Момчил увидел, что белый плащ Иоанна Кантакузена исчез в густой толпе. «Убит!» — чуть не вскрикнул он, ударив булавой рослого византийца, который мешал ему глядеть. Тот свалился на землю, а конь его понесся по полю с развевающейся гривой. Тут Момчил ясно увидел, что Иоанн Кантакузен вылезает из-под своего убитого белого жеребца, плавающего в луже крови, а Ланцерт подвел ему другого коня и уже держит стремя. Несколько телохранителей, окружив Кантакузена и стоя лицом к Момчилу, прикрывают императора своими щитами. В следующее мгновенье Кантакузен ловко вскочил на коня, но Момчил успел уже добраться до императора и гетериарха. Он полоснул Лан-церта по лицу, так что разрубил ему верхнюю губу и красивые вьющиеся усы, а императору крикнул:

— Сдавайся! Твоя жизнь в моих руках!

На короткое мгновенье он увидел совсем близко лицо Иоанна Кантакузена, который, отклонившись, поглядел на него, улыбаясь тонкими бескровными губами. Момчил почувствовал, что весь его гнев сосредоточился на этом спокойном, самоуверенном человеке. Взмахнув мечом, он со всей силой обрушил его на голову императора. Но закаленная кованая сталь выдержала страшный удар, и меч, погнувшись, отскочил в сторону.

— Руби без пощады! — крикнул Момчил и снова кинулся в погоню за императором и его телохранителями.