День
Шрифт:
Дэна с Робби и не замечают: стоят какие-то парни с кружками у холодильника.
– Вайолет, как по-твоему, родит хомячиха сегодня хомячат? – говорит Изабель.
– По-моему, родила уже, пока мы не видели.
– Что ж, девочкам нужно иногда личное пространство. Натан, не будешь больше обижать Саманту?
– Она толстая.
– И все-таки попробуй не огорчать ее, ладно? Ни к чему унижать человека.
Натан пожимает плечами. Ничего, мол, не обещаю.
– Не виновата же она, что влюбилась, – добавляет Изабель. – Все, мне пора.
– Я кофе сварил, – говорит Дэн.
– Заказала уже в “Старбаксе”, заберу по пути. Опаздываю дико.
Пусть и рассеянная последнее время, в этой роли Изабель по-прежнему хороша: мать, прекрасно знающая, о чем спросить (беременная
И как она научилась быть такой, пусть даже ради детей? Как Дэн усвоил этот тон? Они, трое взрослых, вечно импровизировали и со временем вроде бы охотно признали повзрослевших Натана и Вайолет ни больше и ни меньше как младшими членами стихийно сформировавшейся команды, по каким-то туманным юридическим причинам названной семьей. И теперь Робби шокирован, поскольку вдруг осознает (и как он это упустил?), что семья и есть то самое, чем стали эти люди, более или менее непреднамеренно, – некий конгломерат, который переживет и разлад, и даже предвидимый Робби развод, и без его присутствия здесь выживет тоже. Утрата любимого дяди, может, и разрывает сердце, но мир продолжает существовать, и география все та же, и погода.
Изабель спешит к выходу – буйство волос полуукрощено посредством полунебрежного узла, белая блузка расстегнута до той петли, где проходит граница между стыдливостью и эксгибиционизмом, – а Робби тем временем проверяет свой инстаграм. Пост Вульфа о сельском домике, телепортированном из другого времени года, набрал еще двенадцать лайков.
Изабель ушла, дети вновь принялись за завтрак, а Робби с Дэном стоят рядышком, попивая кофе.
– Выпьем же за квартиру с видом на реку, – говорит Дэн.
Вместо бокалов они чокаются кружками. Дэн – кружкой с Бобом Диланом, неприлично молодым, времен “Возвращения на шоссе 61”.
– Будем надеяться, что это та самая, – добавляет он.
Взгляд его, небесно-голубой, нордический, не отягощен глубиной. От Дэна, нынешнего Дэна, исходит приветливое недоумение, как будто он не вполне понимает происходящее, но полагает, что все обернется, непременно обернется к лучшему. Есть у исцеляющегося наркомана – исцеляющегося внутренне – такая проблема: упорно разделять свою жизнь на наркоманское прошлое, область скрытности и унижений, и чистое, трезвое настоящее, где он покупает тюльпаны, возвращаясь из продуктового магазина домой, а дома снова пишет музыку. Все в этом настоящем содействует благодати, уже хотя бы потому, что с прошлым покончено.
– Будем надеяться, – повторяет Робби.
– А тебе на работу еще не пора?
– Там сегодня асбест ищут. Забыл?
Почему-то в последнее время приходится по десять раз напоминать Дэну, что там у Робби происходит. Так и тянет спросить: Робби тут или уже ушел, как Дэну кажется?
– Ах да! Так, может, сегодня и сыграю тебе песню?
– Обязательно. Не терпится послушать.
И Дэн прекрасно это знает. Ну конечно, Робби, тебе не терпится. Они думают, он не знает. Пусть думают. Пусть считают его туповатым, как цирковой медведь, да за это отчасти и любят – он не против.
И, честное слово, если он кажется неадекватным мечтателем, переоценившим свои возможности, а Робби с Изабель просто ему потворствуют, Дэн опять же не против. О своих разумных надеждах он не распространяется.
Вот чего ни Изабель, ни Робби не знают: когда исполняешь песню, пелена обыденности в какой-то момент спадает, и ты мимолетно становишься неким сверхъестественным существом – проводником бушующей музыки, устремляющейся, взмывая, в зал. Ты подключился к ней и выдаешь ее, ты сам живое, скользкое от пота воплощение музыки, и публика ощущает это так же остро, как и ты. Всегда, или почти всегда, ты примечаешь девушку. Не обязательно симпатичную. Это чужая любовь (хочется так думать), но всего на несколько секунд – твоя, ты поешь ей, а она, можно сказать, поет тебе, вскидывая руки над головой и покачивая
И неважно, где случалось это экстатическое подключение – пусть даже в самом паршивеньком клубе или и того хуже (ему доводилось играть в баре мексиканского ресторана в Кливленде). Не нужен Мэдисон-сквер-гарден, чтобы ощутить это чистое блаженство, доступное лишь изредка, эти почти священные судороги, когда прилюдно выворачиваешься наизнанку, позабыв себя самого, и да, такое могло произойти в мексиканском ресторане в Огайо, и нет, никто и никогда не переживал подобного.
Вот чего ни Изабель, ни Робби не понять: Дэн хочет снова пережить такие мгновения, хоть пару раз. Хочет только этого. Теперь он поет баллады, больше от рока в нем ничего не осталось, но и провозглашая красоту, легко сотворит волшебство, надо только делать это пылко и проникновенно. Посмотрите на Джони Митчелл, на Нила Янга. Дэн и такими песнями раскачает зал, он способен забраться другим под кожу, способен призвать их живые, мерцающие души. Вот чего он хочет. И хочет-то совсем чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. И только этого.
– Надо отвести Натана в школу, – говорит он Робби.
– Хочешь, я отведу?
– Лучше поторчи тут с Вайолет, ладно?
– С превеликой радостью.
Детский садик Вайолет временно работает только днем, пока ищут замену Грете, с которой вроде не было проблем вплоть до позавчерашнего дня, когда она, велев детям клеить дальше пасхальные яйца из цветной бумаги, вышла из группы и исчезла бесследно.
Иной раз кажется, что на самом-то деле крах цивилизации начинается не сверху, не с банкиров и хозяев корпораций, и даже не с террористов и загрязнителей окружающей среды, но снизу, с учителей и воспитателей, не знающих точно, проверял ли кто-нибудь стены садиков и школ на токсичность и не войдет ли вдруг в класс человек в самодельном камуфляже и маске для Хэллоуина с винтовкой наперевес.
– Натан, – говорит Дэн, – давай-ка собирайся.
А Робби говорит:
– Вайолет, остаемся с тобой пока одни.
Та, вскинув руки вверх, кричит:
– Ура-ра-ра!
Робби начинает замечать, что Вайолет фальшивит. Неужели так рада час провести наедине с дядей, которого видит каждый божий день? В каком, интересно, возрасте дети начинают понимать, что иногда должны пародировать детей – для соответствия ожиданиям?
Или Вайолет, как и Робби, просто чувствует непримиримость между Изабель и Дэном, витающую в атмосфере? И надеется, что ее бурные детские восторги, если почаще их озвучивать, смогут заглушить зловещий, хоть и невнятный ропот, который слышится ей теперь то из-под кровати, то прямо изнутри стены.
В метро плачут только незнакомки. Никто их не знает, да и сами они, скорей всего, не узнают себя в эту минуту. Изабель таких видела. И гадала, как же они до этого дошли.
Вообще-то метро ей нравится. Нравится этот сутками грохочущий мир вечной ночи, и пассажиры нравятся, поскольку служат напоминанием, что ты отнюдь не типичный представитель человеческого вида, – и этот вот зажатый меж костюмов татуированный парень с йоркширским терьером, высунувшимся из рюкзака, и ортодоксальная еврейка в сопровождении сыновей-близнецов с пейсами, и мужчина в бабочке, с нарочитым достоинством почитывающий “Золотую чашу”, словно призрак профессора, обреченный кататься на поезде номер 4, штудируя позднего Генри Джеймса, пока Господь Бог не постановит наконец, что бедняга прибыл на свою станцию. Изабель приятен этот отрезок дня, какофония и многолюдье этого нигде, сквозь которое она с лязгом мчится из дома на работу, не находясь, однако, ни там ни там, но пребывая в междумирье и становясь, в коротких интервалах, ничему больше не принадлежащей гражданкой метро.