День
Шрифт:
Она осознает, что расплакалась, лишь когда стоявший рядом мужчина вдруг отступает подальше, насколько позволяет толкучка. Сразу и не поняла.
Она старается, как может, не привлекать внимания. Роется в сумочке, но носовых платочков не находит. Тем временем мужчина (с серебристо-стальным ежиком, порезом от бритвы на подбородке) напряженно отодвигается, как и остальные (индиец в ярко-голубом костюме, парнишка с терьером), то ли уважая чужое горе, то ли нервно сторонясь ненормальной, то ли все вместе.
Изабель тоже всегда так делает. Так делает большинство. Человек не в себе, и лучше, конечно, постараться его внимания не привлекать, встретишься с таким
Изабель не совсем понимает, из-за чего с ней такое. Видно, из-за этого чувства сдвинувшейся под ногами земли, ослабшей гравитации, связанного с переездом Робби и намерением Дэна реанимировать свою музыкальную карьеру, которой в общем-то и не было никогда, и всем это известно, кроме Дэна. А еще – с ее собственными все менее успешными потугами разыгрывать из себя мать. Вайолет замечает это притворство – и как так выходит, что замечает только она, пятилетняя?
И все же Изабель любят, о ней заботятся. Муж встает с утра пораньше, готовит детям завтрак.
Она сама захотела всего этого. Замуж захотела. Захотела детей. Захотела квартиру в Бруклине, отбросив излишнее беспокойство об ипотечных платежах.
И работать на нынешнем месте сама захотела. Справлялась хорошо. Очень старалась. И превзошла остальных. А теперь надо как-то ухитриться и дальше хотеть – и работать, и женой быть, и матерью, и обладательницей сумочки за астрономические деньги. Как-то выучиться, задыхаясь в замкнутом пространстве и разочаровавшись во всем, не ненавидеть себя за это.
Это незрело в конце-то концов. Это называется “проблемы белых дамочек”.
Даже сейчас она не говорит самой себе, оглянувшись на прошлое: “здесь я ошиблась” или “о чем я только думала?”. Ведь когда-то они с братом оба полюбили Дэна, и это было очень даже разумно: как бы они жили, не симпатизируй Робби ее мужу? Дети ей тоже были нужны. И нужны до сих пор, но, может быть, не постоянно, не каждое утро и каждый вечер. Что карьера вдруг пойдет на спад, она тоже никак не предполагала. Думала, будет и дальше заказывать фоторепортажи самым виртуозным фотографам, а потом разъезжать по их студиям и смотреть, как прилагают они свою экстравагантность к материалам, начисто лишенным таковой, вроде “Известнейших пивнушек Нью-Йорка” или “Квартир миллиардеров”. Будет и дальше заверять их: “Конечно, это напечатают, не волнуйтесь. Как я скажу, так и сделают”.
Все это имело свой резон. Имело свой резон в свое время. Пока могучий интернет не оттеснил печатную журналистику на грань вымирания, а после стал подталкивать уже и к полному исчезновению. Пока Изабель не разлюбила Дэна (без драм, путем простого разрушения равномерно избиваемых повседневностью чувств), пока дети еще были податливы и безгранично, незатейливо нежны. Пока не пришло время Робби съезжать и селиться на другом конце города. А ведь когда-то ничто не мешало рассчитывать на квартиру побольше, и даже много квартир побольше – этакое городское жилище амишей, где по мере заключения новых браков и рождения новых детей возводятся пристройки и вторые этажи, где Робби, влюбившись наконец как следует, с Оливером или кем-то другим (лучше кем-то другим, бога ради, поумнее Оливера, поироничней) тоже обзавелся бы детьми, а дети, образовав свой небольшой отряд, как сестры в “Маленьких женщинах”,
Казалось, еще совсем недавно, что Изабель не зря надеется на большее, ведь это большее можно было получить. А теперь она как та жена рыбака из сказки: наскучила волшебной рыбке своими бесконечными желаниями и в итоге лишилась всего.
И не заметила, как превратилась из главной героини собственной сказки в ее озлобленную, жадную сестрицу, двойняшку-тень, которой дали все, а она по-прежнему ворчит: маловато!
И все-таки плакать в метро – это слишком.
Изабель глядит в пол. Так оно лучше – избавляешь окружающих от угрозы зрительного контакта. Глядит на носки своих туфель, к счастью, не касающихся кожаных лоферов мужчины с ежиком – мученика, который и рад бы не прижиматься к ней так тесно, но не хочет привлекать к себе слишком много внимания, расталкивая толпу, чтобы отодвинуться.
Когда поезд подъезжает к 23-й улице, кто-то легонько трогает ее за плечо. Женщина лет шестидесяти (крашеные черные волосы, очки-авиаторы) поднялась и уступает Изабель свое место.
В параллельной вселенной Изабель взяла бы женщину за руки и сказала: “Я и не узнала тебя сразу, Древняя Мать”. В параллельной вселенной они бы утешали друг друга и криво посмеивались над случившимся, удивляясь, отчего это в метро не плачут безостановочно все подряд.
Но в этой вселенной, в этом городе Изабель лишь признательно кивает и садится на освободившееся место, втискиваясь между хмурой женщиной, которая играет на смартфоне, и стариком, прижимающим к груди мешок, набитый, похоже что, грязным бельем.
Изабель неловко за свою печаль. И неловко, что неловко за свою печаль – ей, у которой и любовь есть, и деньги. Она украдкой заглядывает в сумочку в поисках носовых платочков, ни в коем случае не роясь лихорадочно, нет-нет. И обдумывает вот какую вероятность: ведь это упадническое разочарование в каком-то смысле едва ли не хуже подлинного, законного, так сказать, отчаяния. Понимая, что такая постановка вопроса – сама по себе упадничество.
После того как Дэна с Натаном, осыпанных воздушными поцелуями и досвиданиями Вайолет, проводили до дверей, она спрашивает:
– Чем займемся?
– А чем ты хочешь заняться?
– Не знаю.
Пока Вайолет с Натаном не появились на свет, Робби полагал, что уж занятие себе дети всегда найдут. Поразительно, но, как выяснилось, ребенок, а уж Вайолет тем более, очень даже может поставить тебя в неуютное положение хозяина незадавшейся вечеринки.
– Хочешь, построим что-нибудь из кубиков? – спрашивает он.
– Хочу, наверное.
– Но не уверена?
– Да нет, можно и построить…
Она затрудняется вынести решение – вроде есть аргументы в пользу кубиков, они неплохи, как и игрушки вообще, но сейчас почему-то не годятся.
– Пойдем поищем что-нибудь у тебя в комнате, – говорит Робби.
Обычно Вайолет охотно идет хоть куда, даже к себе в комнату, но теперь приросла ступнями (точнее, балетками, тему обуви Робби еще не затрагивал) к половицам.
– А когда ты уходишь? – спрашивает она.
– Прямо сейчас. В твою комнату. С тобой вместе.
– Да нет, совсем уходишь когда?
Откуда возник этот вопрос? Разве Робби с Дэном и Изабель не условились ничего не говорить детям, пока Робби не выберет новую квартиру, где они смогут навестить его сразу же, в день подписания договора аренды? Ведь сколько Вайолет, да и Натан себя помнят, Робби всегда жил тут, наверху.