День
Шрифт:
– Некоторые – наверняка.
Изабель проводит кисточкой по векам, смотрит в зеркало, моргает оценивающе. Да, женщиной, всегда готовой пошутить в трудную минуту, ее не назовешь, и не славится она среди общих друзей искусством закатить без подготовки веселый ужин для гостей. Дэн тоже в свою очередь это с Изабель не обсуждает.
– А долго ехать до Вашингтон-Хайтс? – спрашивает она.
– Минут сорок пять. А то и час. От поездов зависит.
– Далековато.
– Зато относительно недорого.
– Может, нам и правда попробовать купить загородный дом?
– Мисс Мэнли
Изабель разглядывает себя в зеркале.
– Просто… Пока ты здесь, наверху, мы вроде как одна…
– Коммуна?
– Мисс Мэнли так бы и сказала.
– Слушай, ну я же не в Чикаго переезжаю.
– А кажется, что именно так.
– Ты в норме?
– Угу. Почти. Ты ведь знаешь. Дэн и я, мы тебя любим. Не говоря уж о детях.
Это не открытие, конечно. Робби тоже влюблен в Изабель и Дэна. А точнее, в причудливо слитое воедино существо, в котором меланхоличная проницательность Изабель сочетается с непринужденным оптимизмом Дэна, скрытый сумбур ее сдерживаемых желаний – с его пускай и безрассудными, но искренними надеждами. Робби влюблен в сформированную ими вместе личность: романтичную и великодушную, добрую и ласковую, но в то же время многоопытную и ироничную.
К тому же Робби способен любить их обоих сильнее, чем они – друг друга, это факт. А вот еще один: Изабель с Дэном шли к жестокому разочарованию прямо с момента знакомства. Дэн тогда уверял, что колебания Изабель – лишь капризы девушки, которая, как он выразился, пожалуй, слишком умна, и порой себе во вред, и которой нужно просто согласиться с ним, ведь ему видней, после чего Изабель, вконец измотав себя дурными предчувствиями, решила сказать да. Ведь разве мог этот Дэн Бирн, такой уверенный в себе, благоухающий и шаловливо-обходительный, ошибаться?
Однако этот элемент их несовпадения, это подспудное не совсем не только упорно сохраняется, но и растет – тоже факт. И факт, что своим лучшим другом каждый из них считает Робби.
Но слово “любим” до сего утра не звучало. Остается только надеяться, что Изабель, сказав “Дэн и я, мы тебя любим” (“я” тут очень важно), имела в виду именно это, что она знает: Робби тоже любит их обоих и вовсе не строит планов – в том самом, общепринятом смысле – насчет Дэна. До чего был бы жалок и, хуже того, предсказуем брат-гей, вожделеющий мужа собственной сестры.
Робби поневоле задумывается, честна ли никогда не кривившая душой, по ее словам, Изабель с ним и в этом вопросе.
– Вы справитесь, – говорит Робби. – Верь мне.
– Ну да. Все вроде то, да не совсем. Не как нам представлялось, правда?
– А что нам, по-твоему, представлялось?
– Нечто… Не знаю. Большее? Огород. Дети, старики, животные. Козы с цыплятами и дружелюбная лошадь, которая вечно забредает куда-то не туда, а сосед вечно пригоняет ее домой.
– Сколько подробностей.
– И все-таки нам надо купить Вульфу домик за городом, – говорит Изабель. – Он заслужил. Всю жизнь собрался посвятить больным детям.
– Да, пожалуй, надо.
– Уж не знаю почему, но Колумб в тиаре на носу корабля никак
– Волшебник, замаячивший на горизонте.
– Каково это, по-твоему, а? – говорит она. – Проснуться утром и, выйдя на палубу, узреть вдруг целый неизвестный континент вместо все того же бесконечного океана.
– Мы ведь помним, да, скольких он поубивал? И что оплатили экспедицию отцы-инквизиторы?
– Благодарю, профессор. Ладно, каково было бы узреть целый неизвестный континент даже с учетом этого?
– Грандиозное впечатление. Спору нет.
– Перспективы какие, я хочу сказать.
– Да уж. Мощные.
Робби изучает свое отражение с накрашенным глазом.
– Не могу понять, шикарно выгляжу или позорно.
– Шикарно. Не сомневайся. Люблю, когда мужчина использует какую-то одну деталь. Деловой костюм, скажем, и восьмисантиметровый каблук. Или как у тебя – футболка, обычная мужская стрижка и накрашенные глаза.
– Заявлюсь так на работу – выгонят.
– А может, Вульфу начать одеваться потрансгендерней?
– Таких фотографий с ним мне в жизни не найти.
– Ну тогда только для нас. Мы с тобой будем знать, что он носит каблуки или красит губы. А подписчикам знать не обязательно. Будем представлять его в футболке, джинсах и на каблуках.
– Ну если тебе так хочется…
– Хотя ты прав, конечно. Воображаю, в какой ужас придут его пациенты.
– Все приходят в ужас. Стоит только ответственному мужчине заявиться на ответственную работу с накрашенными глазами.
Как-то раз, давным-давно, когда Изабель было семь или восемь, а Робби четыре или пять, она нарядила его в шелковую комбинацию и материнские жемчуга и торжественно привела на первый этаж – в самый разгар ужина, за которым, как выяснилось, собрались гости не простые, а достаточно влиятельные, чтобы в тот же день, но несколько раньше, пламенно дискутировать то ли о Джесси Джексоне, то ли об Израиле. Входя в столовую чуть впереди сестры, благоухавший материнским “Герленом” Робби полагал, что перевоплотился, что вся его прелесть теперь явлена. Позже он не раз задавался вопросом, сложилась бы жизнь как-то иначе, отреагируй тогда мать и отец, мать или отец по-другому. Нет, Робби их не винит. Много приложил усилий, чтобы не винить. Однако почти уверен, и ничего тут не может поделать, что от того вечера протянулась невидимая нить к другому, много лет спустя, когда он сообщил родителям о своем намерении отклонить приглашения из медицинских колледжей. Решил все-таки не становиться врачом. Отец при этом сделал такое же лицо, с каким встретил однажды явление маленького Робби – надушенного и в жемчугах – в столовую.
– Мы рождаемся голыми, все остальное – просто прикид, о чем не устает напоминать нам Ру Пол. Не уверен, правда, подумал ли Ру о педиатрах, – говорит Робби.
– Но домик-то за городом Вульф может иметь, как считаешь?
– Если уж тебе так этого хочется.
– Собачке его там понравится – есть где побегать.
– Арлетт, – напоминает Робби. – Собачку зовут Арлетт. А что же Лайла?
– Будет приезжать к нему по выходным, на пригородном поезде.
– Не заскучает он у нас там один?