Денежный семестр
Шрифт:
— Пожалуй, — кивнула Маша. — А ты представляешь, где найти твоего майора?
— Ну… Он, кажется, из отдела по раскрытию умышленных убийств.
— А что, есть еще отдел по раскрытию неумышленных убийств?
Я опешила. Действительно, судя по названию — должен быть. Немного поразмышляв на сложную тему, я заметила:
— Честно говоря, не представлю, где находится ни один ни другой. И совершенно не хочу туда идти.
— Не хочешь — не иди, — предложила Маша. — Зачем делать то, чего не хочется?
Я хорошо знала этот жизненный
— А вдруг доложить милиции о случившемся — мой гражданский долг, и это поможет найти убийцу клакера Миши?
Маша хмыкнула:
— Представляю, как ты рассказываешь в милиции об утерянной справке и пропавших черновиках. В лучшем случае милиционер, как этот Миронов, от тебя сбежит. Что будет в худшем, лучше не думать. А уж клакер Миша тут и вовсе ни при чем. Не спорю, он был со странностями, но не настолько, чтобы ему понадобились твои черновики. Да зачем они вообще хоть кому-нибудь? Ты же занимаешься не военными разработками, а самой что ни на есть абстрактной алгеброй.
Я кивнула. Гражданский долг покладисто заткнулся, а Маша окончательно его добила, радостно заявив:
— Я знаю, кому нужны твои бумаги! Это Эрьяр!..
Я взбодрилась. Покушение декана математического факультета Парижского университета — это романтично, это почетно, это не бросает тень на Лешу, в конце концов!
— Ну точно, — продолжала веселиться Маша. — Сначала он из мести за то, что ты нашла у него ошибку, похитил справку о кандидатском минимуме. Потом, испугавшись, что ты нашла у него еще миллион ошибок, хапнул твои бумаги и сжег их на костре. Миллион в его письме — наверняка это миллион ошибок, которые он просит тебя не замечать. Кстати, кто может потерять на месте ограбления калькулятор? Только математик!
Мы сидели на банкетке, демократично ели апельсины и развлекались вовсю, выдвигая все новые и новые аргументы в пользу замечательного предположения. Демократичность поедания апельсинов выражалась в том, что последних было два, большой и маленький, и умная Маша поделила каждый пополам. Наше хихиканье, похоже, выглядело столь завлекательно, что к нам тут же пристала пара мужчин, однако я гордо их отшила, поскольку они показались мне типичными искателями приключений.
— Удивительно противные, — прокомментировала я, едва они удалились. — Правда?
— Да нет, — пожала плечами Маша, — по-моему, очень даже ничего.
Я опешила. Если у меня несколько старомодные представления о взаимоотношениях полов, то Маша куда старомоднее меня. Чтобы она вдруг возжаждала подобных знакомств? Если бы я знала, я бы, разумеется, повела себя иначе. Надо же, какая я эгоистка!
— Так тебе они понравились? — уточнила я.
— Да. Особенно большой.
Я задумалась. Один из искателей приключений и впрямь довольно высокий. Но зато он так омерзительно подмигивал…
— И… чем он тебе понравился?
— Больше всего — запахом, —
Последнее меня доконало. Чем от него могло пахнуть, боже ты мой? Одеколоном? Это еще в лучшем случае. А про худший и думать-то неприлично…
— А чем от него пахло? Я ничего не заметила.
— Апельсином, естественно, — ничуть не разозлилась на мою бестолковость Маша. — Чем, по-твоему, должно пахнуть от апельсина?
Смеялась я до слез. Но, к сожалению, смеяться мне было суждено недолго. Встав с банкетки, я носом к носу столкнулась с Кубиковым. Мы оба вросли в пол, не в силах сдвинуться с места. Первой опомнилась я — полагаю, по причине своего глубокого профессионализма. Я вежливо поздоровалась:
— Добрый вечер!
— Добрырый вечечер… — со странными ударениями пролепетал мой ученик.
— Вы прямо-таки становитесь постоянным посетителем Мариинки, — продолжила светскую беседуя.
— Слулучайно, — заикаясь, выдавил Кубиков и, по балетному повернувшись на одной ноге, мгновенно скрылся из виду.
— Надо же, — прокомментировала потрясенная Маша, — по-ломоносовски говорит. Это ты его научила?
— Если и я, — призналась я, — то, боюсь, это единственное, чему он у меня выучился.
«Ломоносовский язык» был романтической тайной небольшой группы бывших студенток мат-меха, куда входили я и Маша. Дело в том, что наш факультет стараниями бывшего ректора, мечтавшего превратить свою альма-матер в Оксфорд, был перенесен в пригород. Ректора за сей подвиг дружно вынудили уйти, однако сделанного не воротишь, и обратно в Ленинград вернуться не удалось. В результате ближайшим к матмеху крупным населенным пунктом стал Ломоносов, куда нам и приходилось сбегать с занятий за неимением лучшего варианта.
Однажды в этом ставшем до боли знакомым городе я с удивлением обнаружила вывеску с надписью: «Чулки-носки». Зачитав ее подругам, я принялась высказывать претензии к подозрительным правилам грамматики, которыми пользуются жители Ломоносова, и не сразу осознала причину веселого фырканья подруг. Почему я вдруг поставила ударения именно так, ума не приложу, но я ни секунды в них не сомневалась, пока не включила свои мозги и не поняла в чем дело. Маша радостно заявила, что раз в Ломоносове принята подобная грамматика, значит, и нам, как культурным людям, в этом городе необходимо употреблять местный язык. Так мы и порешили.
«Ломоносовским языком» мы овладели довольно быстро и скоро заговорили на нем с потрясающей легкостью. Правда, продавщица в пирожковой при виде нас каждый раз возмущенно возглашала: «Опять явились эти заики ненормальные!» — но мы деликатно поправляли: «Заики ненормальные» — и просили «пятнадцать пирожков и пять кофе». Ох и славные были времена! Только каким образом выучился ломоносовскому Кубиков? Похоже, ему следовало поступать не в Технический университет, а на факультет иностранных языков.