Деревня на перепутье
Шрифт:
Вдруг на середину выскочил Пятрас, брат брюхатой Гедруты, длинный, тощий как жердь, сутулый, прозванный Интеллигентом, потому что каждый день читал газету, любил потолковать о политике, а главное, носил шляпу, в то время как лепгиряйцы исстари не признавали такого головного убора, полагая, что шляпы предназначены исключительно для горожан и огородных пугал.
— Музыканты, фокстрот! — скомандовал он. — Бурба, Сметонище, барабан!
Бурба Лодырь — такой он был на самом деле — артистически откинул голову, прищурился, резанул палочкой по воздуху, давая знак своему оркестру, и дружный
Подошел молочник Рамонас, расфуфыренный красавчик, сердцеед, галантно поклонился Годе, и оба тут же исчезли в вихре пар. Мартинас сидел, скованный непонятной силой. Потом встал и, расталкивая в стороны танцующие пары, пошел к Годе с Рамонасом, которые, будто нарочно, кружились в другом конце зала. Нет, слишком дорого он заплатил за нее, чтоб без борьбы уступить другому.
Они пошли по деревне. А вслед им неслись приглушенные выкрики, топот ног, отдаляющиеся звуки музыки.
Деревья стояли на часах у спящих глубоким сном домов, стучали от холода обледенелыми сучьями и мрачно глядели на полуночное небо, по которому влажный ветер оттепели волок набитые снежным пухом грязные перины туч.
— Не надо, Мартинас, не старайся. Трезвый ты бы не нашел нежных слов. В твоей голове все еще хмель бродит. А то бы не вздумал вернуть вчерашний день.
— Да, сегодня я здорово накачался. Но, кажется, я ничего не натворил? Хотел, правда, заехать этому красавчику молочнику в харю — слишком уж он к тебе лез, — но все обошлось. Он остался при своей Страздене, а я провожаю свою Году домой.
— Ты еще не протрезвел, Мартинас.
— Нет, Года. Я трезв, как только что крещенный младенец. Конечно, в голове бродит хмель, но не от водки. — Он поймал в темноте ее прохладную вялую руку и нерешительно пожал. — Вот странно, я иду рядом с тобой, держу твою руку. Завтра про нас будет говорить вся деревня, а мне наплевать. Мне даже жалко, что сейчас ночь и никто не видит, как Мартинас Вилимас, избранник богов, идет под ручку с классовым врагом…
— Осторожней. Тебе еще есть что терять, Мартинас, — насмешливо ответила она. — Почему ты смеешься?
— Я вспомнил сказку. Про умного дурака. Однажды этот дурак увидел красивую девушку и влюбился. «Если б я на ней женился, я бы стал самым счастливым человеком на свете, — подумал он. — Тем более что и я вроде ей нравлюсь. Но перед таким ответственным шагом надо хорошенько подумать». И дурак стал думать. Но сколько он ни думал, ничего путного придумать не мог, потому что дурак он и есть дурак. «Я пью и ем за одним столом с богами, — наконец решил он. — В моих руках судьба смертных. А эта девушка — прокаженная. Я не имею права прикоснуться к ней, потому что этого не хотят мои боги. Я должен склониться перед их волей и отказаться от своего счастья». Решив так, дурак запретил себе даже думать про эту девушку. Он только слюни пускал, глядя издали, как его избранница веселится с другими, и мучался…
— Этот дурак, кроме прочего, был еще порядочным трусом.
— Да… — Мартинас потер ладонью шею. — Такой уж он был… Но это еще не самое худшее. Хуже всего, что на самом-то деле богов не было. Их придумал
— Это была не любовь, — сказала Года. — Кто любит по-настоящему, не признает никаких богов, никаких законов, кроме одного — закона любви.
— Может, оно и так… Скорее всего, так… — Мартинас тяжело дышал. — Я ведь на самом деле тебя любил и люблю, Года.
— Ну, что ж — замечательно, — равнодушно ответила Года. — Жаль только, ты не сказал этого несколько лет назад. Я бы целую ночь не могла заснуть от счастья.
— Почему ты думаешь, что я один виноват? Не уйди твой брат к бандитам, все могло быть иначе, — сказал Мартинас, сам не веря своим словам.
Она ничего не ответила. Ее ладонь безжизненно лежала в его руке. Ветер со злобным завыванием летел через деревню. Изредка раздавался глухой рокот барабана.
— Давай забудем прошлое, Года. Начнем жизнь сызнова, будто и не было ничего.
— Не забудь, что за это время в моей шкатулке набралась целая куча любовных писем. И не от одного.
— Ну и что же, Года! — Он с надеждой взглянул на нее. — Я ведь на тебя за это не сержусь, никогда этим не буду попрекать. Я тебя прощаю!
Она грубо выдернула руку.
— Благодарю. Ты слишком добр для меня.
— Нет, не это… Я хотел сказать, оба мы должны простить друг друга… То есть все забыть, как я говорил… — Он снова поймал ее руку и судорожно стиснул. — Ну как, Года?
— Я уже дома, — тихо сказала она. — Спокойной ночи, Мартинас.
— Спокойной ночи… — прошептал Мартинас, опуская голову.
Внезапно он ощутил на щеке прикосновение прохладных губ. Вытянул руки, но поймал только темноту. Потом вытащил платок и прижал его к щеке. Но это был не платок, а тряпичная безголовая кукла. Мартинас повертел ее в руке, грустно улыбнулся и швырнул через плечо в канаву.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В Лепгиряй новый хозяин
I
Деревня уже просыпалась, лениво потягивалась, хлопала дверями, скрипела обледеневшими журавлями и, еще хмельная, измотанная вчерашним буйством, сонно таращилась на улицу, по которой проехал ранний путник.
У двора Григасов он остановился; здесь его поджидал Антанас Григас, посасывая длинный крушиновый мундштук.
— Думал, проспишь… Мартинаса нет? — удивился он.
— Нет. — Толейкис подвинулся на край сиденья, высвободив место для Григаса.
— Куда поедем?
— Сам не знаю. Хочу поглядеть, как люди живут. Сворачивай, куда хочешь.
Григас взял у Арвидаса вожжи.
— Сын говорил, на танцах видел. — У Григаса все не выходил из головы Мартинас. — Бесится, что с председателей поперли.
«И он против меня… — хмуро подумал Арвидас. — Даже заместитель, коммунист… Чего тогда хотеть от других?» Он вспомнил вчерашнюю встречу с лепгиряйскими мужиками у магазина, и на душе стало еще тяжелей.