Деревня на перепутье
Шрифт:
— Да и кукуруза чудес не делает, — продолжал Гайгалас. — Столько про нее уже набрехали, что от одной этой брехни коровы бы должны больше молока давать.
— Даже кукуруза без навоза не растет, — ответил Арвидас. Он с трудом скрыл за улыбкой свое волнение: наконец-то приходилось проверить то, о чем думал еще на отчетном. — Корова-то у тебя только одна? — добавил он, нервно раздирая прядки мха.
— Ну и что? Вторую ведь никто не прибавит?
— Я спрашиваю потому, чтоб ты знал, сколько навоза заберет у тебя колхоз.
— На кой черт мне этот навоз? — закричал Гайгалас, забыв, что
Винце, в страшном смущении, подтолкнул Гайгаласа.
— Я не шучу, Гайгалас, — сказал Арвидас, внимательно глядя на бригадира. — У тебя одна корова, и колхоз возьмет у тебя десять телег навоза. Не много будет?
Гайгалас остыл, будто горшок, снятый с огня.
— Над навозом я больше не хозяин. Договаривайтесь вот с Винце.
— Зато осенью получишь соломы за трудодни. — Арвидас вопросительно глядел на Винце.
Тот потупился.
— Какой у меня навоз… Мох один. У других-то получше…
— Возьмем и где получше. У кого одна корова, с того десять, а кто держал по две, с тех заберем и по двадцать телег.
— Вот как? — Глаза Гайгаласа злорадно засверкали. — Выходит, и Шилейка свою кучу отдаст?
— А как ты думаешь? Неужто съест? — Арвидас тихо рассмеялся.
— Выходит, всех под одну гребенку? — допытывался Гайгалас, не веря своим ушам.
— Колхозу навоз нужен.
— К чертям! Винце! — Гайгалас дружелюбно покосился на Арвидаса. — Валяй в деревню! Порадуешь лепгиряйских умников. Пускай поплюют на ладони. Страда идет! — Он проглотил слюну и прохрипел из глубины груди: — Ошпарим ужаков. Будут знать, что добрая мать всех детей одинаково любит!
III
Под вечер заявилась неожиданная гостья — Миле Страздене. Была она в рыжем полушубке с выпушкой, в сапожках, на голове — серый шерстяной платок, наверное отрезанный от того же куска, что и платье, сшитое по последней моде и прикрывавшее большую часть голенищ. С Толейкене она была знакома и раньше, хоть и не дружила, так что без церемоний кинулась к ней и, пока та спохватилась, расцеловала в обе щеки.
— Господи, как я счастлива, как счастлива, — трещала она, шныряя крохотными глазками по комнате, будто стараясь запомнить на всю жизнь каждую мелочь. — Госпожа Толейкене будет у нас жить, сама госпожа Толейкене!..
— Так уж вышло… — промолвила Ева, ошарашенная наплывом дружелюбия гостьи. — Садитесь где придется. Просим…
— Вы знаете, что тут было, пока Галинисы жили? Хлев, свинарник! Всюду мусор — ни пройти, ни проехать. На километр овечьим пометом несет. Б-р-р… — Ее передернуло, чуть не стошнило от отвращения, и она с еще большим пылом принялась поливать грязью людей: — Платил им большие деньги, а они его кормили тухлым червивым окороком. Ах, сударыня! Я просто поверить не могу, что тут вообще когда-то жили Галинисы!
Бывшее жилье Галинисов на самом деле нельзя было узнать. В углу большой комнаты, где прежде стоял единственный приличный предмет обстановки — посудный шкаф работы Римши, красовался новый дубовый сервант. Колченогий столик сменился круглым раздвижным столом, а между сервантом и фанерованным платяным шкафом с зеркалом на створке высился
У входа в соседнюю комнату стояла детская кроватка, рядом — двуспальная кровать, застланная узорчатым народным покрывалом, смахивающим на ткани Римшене. В открытую дверь виднелась вторая комната, обставленная мебелью такого же кофейного цвета — письменный стол, несколько гнутых стульев, застекленные книжные полки.
— Как в сказке, впрямь как в сказке. Или вы чудеса творите, дорогуша, или мне снится! Тут же все провоняло до последнего бревна в стене, до того провоняло, что легче за день новый дом построить, чем выгнать дух свиного хлева.
— Галинисы бедно жили… Малые дети… — начала было Ева, но Страздене и не думала останавливаться на полдороге.
— Все знают ваше доброе сердце, дорогуша. А я-то, бедняжка, не могу удержаться, правду не выложить, хоть сказано в священном писании: не судите, да не судимы будете.
Покончив в общих чертах с Галинисами, она сочла своим долгом ознакомить Еву с остальными жителями Лепгиряй. А когда и деревню от околицы высекла острым своим язычком, выкапывая в каждой семье какую-нибудь мерзость и нигде не находя ничего хорошего, то с ходу перебросилась на хутора, где первым делом сровняла с землей Гайгаласов и бывшего своего мужа Винце, который-де и прирожденный вор, и каторжник, и по своей дурости разбил ей жизнь. Она даже позабыла, что, если бы не ее уговоры воровать, муж и по сей день бы не знал, что такое тюрьма.
Языкаста, язвительна была эта маленькая чернявая бабенка с круглым, цветущим лицом. От ее пронзительных желтых глазок не укрывалась мельчайшая подробность, которая, по надобности, могла быть предана забвению или соответственно раздута и пущена гулять по белу свету. Распускание слухов было как бы второй ее профессией, неразрывно связанной с ремеслом спекулянтки. Она бегала по дворам, скупая сыры, яйца, мясо, а бабы, боясь ее языка и желая побыстрей от нее отвязаться, без долгого торга продавали ей все, что имели лишнего, потому что готовы были лучше потерять лишний рубль, чем оказаться оклеветанными на всю округу. Скупленные продукты Страздене потом перепродавала по повышенным ценам спекулянткам, а нередко и сама снаряжалась в большие города, где скупала дефицитные промтовары, нужные в деревне.
Все это Ева давно знала, потому что Страздене заглядывала и в Павешвиле. Она немало уже наслушалась про ее необузданный язык, но то, что услышала сейчас, не умещалось в ее воображении, потому что она впервые столкнулась с тем, как зло Миле судит и рядит людей. Поэтому она и переминалась на месте в страшном смущении, не зная, что делать. А Страздене носилась по комнате, то кого-то оговаривая, то хваля красоту обстановки, то снова расправляясь с хуторами, а через минуту возвращалась к той же обстановке и не могла налюбоваться на чудесные занавески, которые могли связать только пальцы такой волшебницы, как Ева…