Десять кругов ада
Шрифт:
Так я месяца два с пересадками рвался к дому. Вначале сухарями питался, затем подкреплялся первыми весенними грибами - сморчками, строчками, лес меня кормил, и выходил он меня. Потом в одной деревеньке купил кусок окорока хорошего да у бобыля тамошнего одежу гражданскую выпросил. Добрался так до волжских степей, там уже яйца ел из перепелиных и куропаточьих гнезд да водицей запивал.
Никогда я потом так не питался, как человек и должен на воле есть, - всем настоящим, от природы.
А когда первая вишня в садах зацвела!.. У меня уже тогда жизнь кочевая пошла - по деревням и городам, бродяжья,
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Представил со стоном душевным Квазимода, как хорошо сейчас на воле. Если побег удастся, застанет он еще бабье лето, грибы, ягоды...
Да, осень - вечер года, но все равно... трудно затеряться в стране, где пока работают-рыщут ментовские ищейки. Да и как он там, на воле, без копейки денег, с этим шрамом...
В общем, все это... не туда...
Как появились, так в мгновение и рухнули все его планы на побег, сломались, как зыбкий первый ледок на луже...
ЗОНА. ВОЛКОВ
Вызываю я этого выродка. Как же... отстоял тебя майор придурочный. А какого хрена, непонятно... Ну, так знай, что, кроме твоего Блаженного, есть еще в Зоне силы, что могут поставить тебя на место и спросить по всей строгости. Вначале я хотел все же по-дружески, по-хорошему с ним.
– Мы тебя отстояли, - говорю, - а могли отдать под суд за нападение на конвой, в "крытку" бы ушел, милый... Теперь все от тебя зависит...
Молчит, будто не понимает.
– Откуда водка?
– спрашиваю, спокойно так, будто сам это уже знаю.
– И молчать нечего, неужто тебе своя судьба безразлична?
– Значит, в стукачи вербуете, спекулировать пришли?
– вдруг вякает.
Я от такой наглости растерялся, но сдержался.
– Не... спекулировать, - передразниваю его, - а тебе помочь, обалдую!
– Не надо мне...
– вздыхает.
– Совесть мою обкрадывать предлагаете? лепит мне. Сам, мол, все решу.
– Что ж, тогда будем судить, или пиши, как дело было.
Смотрю, одумался.
– Дайте листок, напишу, - говорит.
Ага, зассал, думаю. Даю ему листочек. Приехал, блатота. Я курить к окну отошел, смотрю, пишет - "Мои показания капитану Волкову". Пошло...
Ну так вот... Когда ж я обернулся, подошел к нему и глянул в листочек, чуть удар меня не хватил: этот выродок нарисовал на весь лист под этой надписью... хер с яйцами.
Я листок этот схватил и ему хотел растереть о морду паршивую, но сообразил - нельзя пока, еле-еле сдержался.
– Хорошо, - говорю.
– Спасибо, Воронцов. А теперь слушай меня, ублюдок. Отныне ты, скотина, меня оскорбившая, жизнь свою можешь во всех смыслах считать законченной. Ни в какую "крытку" ты, мерзавец, не пойдешь. Потому что теперь ты будешь рядом со мной, и я - лично!
– заорал, все же не выдержал, прослежу, чтобы ты больше не портил воздух своим присутствием на этом
А эта сволочь только рассмеялся мне в ответ. В комнату заглянул тут прапорщик и сразу захлопнул дверь - так грозно я на него глянул.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
А Квазимода смеялся и смеялся, уже истерика началась.
– Прекратить, страшило!
– шипит на него капитан.
– Кому я сказал? Я к тебе с добром...
А Кваз ему:
– Ага, мохнорылый, отрастил бычью шею на наших харчах и с добром, ага!..
– Что?!
– Что слышал... Мразь, убью сейчас!
Кваз замолк, зловеще налился его шрам кровью, повернулся он медленно к капитану, а того уже нет - выскочил в открытую дверь и там прапорщику рычит:
– Заберите эту сволочь! Немедленно!
Увели Ивана. А красный от ярости капитан в своем кабинете долго отыскивал в корзине для бумаг кукиш-мякиш бумажки - вдруг кто-нибудь найдет ее и будет ржать...
Долго жег ее в пепельнице, напряженно смотрел на огонь и, как колдун, повторял какие-то заклинания - смерть ворожил борзому пахану борзой капитан.
ЗОНА. ПАВЕЛ АНТОНОВИЧ. ВРАЧ
Пришлось вызывать в кабинет сразу пятерками. Не любил я работать в одну смену с этим рыжим прапорщиком Шакаловым. Он больше походит на зэка, чем на вольного. И манера поведения разнузданная, и шутки у него дурацкие. Как я понял, ему возиться в мужских членах доставляет большое удовольствие.
Часа за полтора прогнал через осмотр полсотни людей, пришлось с несколькими повозиться. А тут еще как снег на голову этот Соловьев. Смотрю и не верю глазам своим.
– Да у вас, милый мой, никак заражение, - говорю я ему. Член-то у него распух до неимоверных размеров.
– Что это?
– спрашиваю. А он как воды в рот набрал, молчит.
– Вот это член! Самому Петру Первому на загляденье. Что, в гузло Курочкину залез? Да?
– это Шакалов ухмыляется.
– А он, значит, выдал тебе газовую атаку в самую тычку. Ну ты и Соловей... Не соловей, Соловей-разбойник.
Я, конечно, не обращаю внимания на его глупые шутки и продолжаю объяснять.
– Придется чистить канал, - говорю и достаю уникальный немецкий ланцет, имеющий тончайшее иголочное основание.
– Вставляем его в канал, а затем нажимаем на эту кнопку, и ваш член, милый мой, разлетается на ровные четыре части, как кожура банана. Понятно?!
– У-у, изверги. А после как он срастется?
– Срастется, срастется! Розочкой будет. Бабе твоей на загляденье, смеется Шакалов.
– Не ты первый, не ты послед-ний.
– Завтра придете на операцию. Свободны.
Только сейчас я заметил стоящего в углу майора Медведева. Хотел было ему что-то сказать, но он только кивнул и вышел.
Много я грязи перевидел. Тут тебе членовредительство - рук и ног, даже гангрену ног устраивали, но чтоб детородный орган коверкать и портить, это уж слишком. Вот люди, - не люди, а бестолочь одна.
Да, а вот кто по-настоящему поразил меня, так это Лебедушкин. Осмотрел я его, удивился:
– А ты чего такой чистый?