Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей
Шрифт:
— Я хотел сказать вам, что многие критические статьи оставляли меня безразличным, некоторые из них я едва просматривал, другие внимательно изучал.
Ни разу ни одна из них не затронула его, а это значило, что он был уже стар и болен. И прежде чем умереть, ему бы хотелось, чтобы гость выслушал его.
— Возможно, у меня не получится ясно об этом сказать. Я написал сотни страниц, чтобы объяснить это или, по крайней мере, постараться выразить эту мысль. Я хочу подсказать вам дорожку, чтобы вы нашли путь к сокровищу. Разве не существует в каждом крупном писателе какая-то недосказанность, которую
— Думаю, да, — ответил я наугад.
Я слушал его в состоянии чрезвычайного напряжения, внимательно, слегка недоверчиво и восхищенно. Никогда ни один писатель не говорил с ним таким образом, предлагая ему быть соучастником.
— Без этой явной тайны, — продолжал романист, — невозможно писать. По крайней мере, я бы не смог.
Он заметил в нем одно необычное проявление чувства, схожее с тем, которое, как казалось гостю, он тоже испытывал, оно держало их в непонятном состоянии, и они внимательно наблюдали друг за другом. Писатель выдвинулся из полутени, из уютного полумрака, и оба они были готовы поймать момент, схватить его дрожащими пальцами. Казалось, мы, скорее даже он, чем я, вот-вот прикоснемся к чему-то неизъяснимому.
— К оборотной стороне сюжета.
Его ответ показался мне превосходным. Я выдержал почти священную паузу. Однако через некоторое время его логические механизмы начали давать сбой. Та, вроде бы окончательная фраза требовала разъяснений. Если слово «оборот», а точнее, «изнанка», сказал он, придавая ему более современное звучание, тут же разрешало проблему, о какой изнанке шла речь? Слово «сюжет» он мог понять, этот термин был менее загадочным. Русские формалисты называли сюжетом то, о чем рассказывается, то, что потом другие стали именовать фабулой, структурой повествования. Мора подразумевал под этим словом течение, развитие всего романа.
Но эта фраза требовала, и именно у меня, другого: чтобы я перевернул то, что было написано им, поставив все наоборот, и, сделав это, присмотрелся. Сам того не желая, он вспомнил строку, восхищавшую его с тех пор, как он впервые ее прочитал: «Его великолепная линия жизни, прекрасная нить». Возможно, они как раз разглядывали эту великолепную жизненную линию, прекрасную нить, которая казалась основой линии жизни или тем, из чего был сплетен жизненный путь. И в таком случае нить являлась изнанкой. После переворачивания сюжета что оставалось? Об этом он спросил его после продолжительного молчания.
— А это уже должен найти критик, — ответил он с поразительной уверенностью.
В этот момент вошел Ли и зажег одну из больших свечей.
— Уже стемнело, — произнес он, словно встреча была завершена.
Он подошел к дивану, и гость едва смог различить, как оба направились в глубину комнаты. Дверь открылась, и они исчезли за ней. На несколько секунд я остался один, затем Ли появился снова. Он проводил меня до дверей. Прежде чем закрыть за мной дверь, он протянул мне крошечный, чистый белый конверт.
— Это от него, — сказал он и мягко прикрыл дверь.
Эта сцена была очень похожа на мой уход от Анны Моралес. Но поскольку на этот раз не было поэтов, с которыми надо было
Больше я его не видел. Он умер несколько дней спустя после нашей встречи.
Педро Де Хесус
Праздник в доме мэтра
Есть способ побега, похожий скорее на поиск.
Сегодня мне представится удовольствие и счастье разнообразить твой вечер. Мэтр. Как мне не знать, что иногда ты вообще отказываешься готовить, а голод кое-как утоляешь остатками вчерашнего ужина. Как мне не знать, что приготовление пищи для тебя — праздник; в противном случае ты опускаешь руки. А праздник, Мэтр, требует, чтобы другие чувствовали взаимное влечение, или думали, будто чувствуют, или притворялись, — кто, как не ты, искушен в подобных градациях влечения.
Праздник требует, чтобы гости нервно расселись на табуретах и, соприкасаясь бедрами, запуская пальцы ниже спины, угощались жареной картошкой с огромного блюда — в твоем меню это легкая закуска, только червячка заморить.
Праздник диктует, чтобы ты неусыпно следил за соусом, который готовишь для цыпленка `a la ville roi,но все-таки поглядывал, как Зараза расстегивает ширинку тому, кто утверждает, что зовется Мускулом и вырос в Камагуэе. Ты кладешь в рот ложку риса, удостоверяешься: рис готов, а Зараза в этот самый миг, преклонив колени, чуть ли не давится. У тебя дивный праздник, праздник, Мэтр: нарезать спелые помидоры почти одинаковыми кружочками, упиваться колоритом тщательно нашинкованной капусты, зеленых полосок перца и оранжевой, как пыль пустынь, моркови, которую ты блаженно натираешь на терке, благословляя изысканную радость посыпать ею всю пеструю композицию.
Воображать стол — рог изобилия, стол, где сервирована манна небесная, — уже праздник. Волшебно светятся чаши и тарелки, превращенные в чаши твоим талантом, твоей самоотверженностью. И всем праздникам праздник, Мэтр, — момент, когда вечер начинает приобретать свой главный смысл. Час сливочного масла.
Ты достаешь из холодильника миску с морожеными сливками, которые снял с молока только сегодня. Это сигнал. Сливки чистые, от голштинской коровы, говоришь ты; а гости перебираются с табуретов на большую кровать; маленькая кровать ближе к двери — для тебя. На свою кровать ты садишься, вооружившись ложкой и кувшином, чтобы сбивать сливки.
О Мэтр, нет на свете ничего сладостнее и таинственнее, чем самому делать сливочное масло.
Размягчить белую строптивую массу. Сделать так, чтобы присмиревшее, комковатое вещество вновь затвердело и отбросило конформизм. Не щадить, подавлять сопротивление; давить, пока из нутра массы не брызнет жидкость, которая поступится первозданной белизной, начнет приобретать кремовый, желтый оттенок. Добавить воды, омыть массу, словно исторгнутая белизна не удовлетворяет твоей жажде очищения, требовать еще, еще, еще, пока не выжмешь все до дна.