Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей
Шрифт:
Надо бы закричать, потребовать, воззвать о помощи. Изо всех сил возопить с балкона. Пусть он хоть осипнет, кричать надо. Кричать: вода, тянуть «о-о-о» и «а-а-а», пока хватит дыхания. И пусть полиция приезжает выяснять, отчего крики, надо кричать, и когда они приедут, когда подойдут и спросят, а если начнут угрожать, кричать еще больше, и больше, а если не обойдутся угрозами — вопить, скандалить. Может быть, надо во весь голос попросить у отца прошения. Доказать, что веришь, что человек происходит от рыбы. Пойти к морю и прыгнуть в волны, пойти к реке и заговорить с ним:
— Прости меня, папа.
Эстебану надо бы вскричать, крик посреди безмолвия — это правильно, но для него — чересчур, он знает
Гуталин окликает снизу, и Эстебан открывает дверь, здоровается, угощает глоточком кофе. Водонос любезен — он считает Эстебана своим лучшим клиентом; в отличие от Эстебана, он никогда не произносит слово «вода» и свой товар изображает жестами. Насвистывая, быстро дергает рукой сверху вниз — ливень. Иногда свистит, бьет руками, точно плавниками, задирает голову — изображает дельфина, который вырывается стоймя из воды, но эта ужимка Эстебану не нравится, а Гуталин, в свою очередь, ненавидит пресловутое слово, разъясняет: «Если я ее зову по имени, ведра становятся тяжелее», — вот он и предпочитает пантомиму и у Эстебана старается не глядеть на стены. Водонос отлично знает, что за тоска снедает его лучшего клиента, в чем его страшная беда. Ему известна его история, его угрызения совести. О беде знает весь дом. Эстебан думает, что расплачивается за проступок, что отец приговорил его к каре, что одними рисунками на стенах не отделаешься. Эстебан верит, что возможен крик, возможно требование и воззвание, но знает предел своих возможностей и потому молчит.
«Вот бедолага!»
Так думает Гуталин и говорит Эстебану, что в его доме нужна баба, и зовет Эстебана сходить выпить пива — давай сходим, я всегда готов, пиво поможет тебе забыться. «Тебе надо завести бабу. Бабы и пиво — самое верное средство». Ведь Гуталин отлично знает, в чем беда его лучшего клиента. Знает, как исчез его отец, как отца схоронили. Ему рассказывали о Баркасе. Так прозвали отца Эстебана, а на самом деле он был тезка своего сына — тоже Эстебан.
Потому что Эстебан — самое что ни на есть рыбье имя.
Дед тоже был Эстебан, и прадед — тоже. Гуталин отлично знает, что все они были помешаны на воде и один за другим уходили в воду, а если чем и различались, то только прозвищами. Отец был Баркас, а дед — Акула.
Гуталин носит воду и несет чушь — он всегда такой. Любит побалагурить, а жалобы клиента пропускает мимо ушей. Не жалеет слов, проклиная этот город за свое безденежье. Ох, какой же болтун этот Гуталин! Каждый раз он советует Эстебану: брось ты эту блажь, хватит исписывать стены этими четырьмя буквами, уже места живого нет. Уверяет, что Гавана — город заколдованный, наказанный Богом, точно Содом и Гоморра. Вот только Гавану Бог не захотел испепелить огнем, а лучше бы испепелил — скорее бы наши муки кончились. «Бог — он без царя в голове», Бог решил, что лучше прикончить жителей Гаваны жаждой, говорит Гуталин. И разъясняет, перелив всю воду из бадей в бак, что мы, гаванцы, все про свою беду знаем.
— Смотри, все сходится, — твердит он, — в двух шагах от памятника инженеру Альбеару, первому, кто всерьез пытался добыть для нас сцепку из атома кислорода и двух атомов водорода, поставили памятник алькальду Супервьелле. А ведь Супервьелле наложил на себя руки оттого, что обещал утолить жажду гаванцев, да не смог.
Так говорит Гуталин и исчезает в сумраке лестничной клетки.
А вернувшись с еще двумя бадьями, полными до краев, уверяет: учти, с тех самых пор больше никто не вздумал ни строить для нас водопровод, ни ставить памятники. Памятник — знак почтения к невыполненному обещанию, знак, что воды нет и не будет. Гуталин спрашивает у Эстебана:
Для Гуталина разговаривать — все равно что наполнять водой бак:
две бадьи,
пауза,
две бадьи,
и он возобновляет речь с того же места, на котором прервался. Переливает воду из бадей в бак, а сам рассуждает о символическом смысле. Гуталин считает памятник Супервьелле самой настоящей провокацией. Выстрел из пистолета, которым алькальд положил конец своей жизни, обессмертили нарочно. Водонос считает: эта мраморная статуя — совет горожанам, живущим без воды: возьми пистолет и застрелись, пуля утолит жажду.
Эстебан думает о Супервьелле и никак не может вообразить его улыбку. Эстебан думает о Супервьелле: алькальд весь извелся, ему хочется попросить прошения, но язык не слушается, и вот он, разрыдавшись, раскаивается и опускает пистолет, который поднес было к виску. Но Супервьелле решился — и Эстебану следовало бы. Супервьелле, затаив дыхание, нажимает на курок, и пуля вылетает, несется, проникает внутрь, а алькальд кричит, корчится, оседает на пол, разевает рот, покидает граждан своего города и обрекает их на жажду. Эстебан думает о Супервьелле и воображает его похожим на отца, говорит Гуталину, что хочет взять пример с алькальда, но Гуталин советует слегка погодить: «Вот расплатишься со мной, и стреляйся сколько хочешь». Мысли о самоубийстве не оставляют Эстебана.
— Где я возьму пистолет?
— Тогда помирай от жажды, — отвечает Гуталин и уходит.
Эстебану хочется застрелиться, положить конец своим несчастьям, но он отлично знает пределы своих возможностей. Он никогда даже близко не поднесет к виску оружие; желание есть, но духу не хватает.
Ему надоели ведерко и кувшин, кувшин, который он погружает в воду, чтобы потом вылить на себя: вода сбегает быстро, струя грубая, неделикатная. Больше всего на свете ему хочется принять душ. Он сам смастерит душ когда-нибудь, когда у него будет вода, много воды. Уже много лет он хранит пустую банку от сардин, которая, как он говорит, изнутри луженая: начистишь — блестит. Миллиметрами измеряется расстояние между линиями, которые Эстебан начертил на дне банки от сардин. В каждой точке, где горизонтальные линии пересекаются с вертикальными, он протыкает малюсенькую дырочку и шлифует ее края, придает круглую форму отверстию, которое ждет воды.
Душ — вот его величайшая мечта, и еще — чтобы больше не нагибаться над ведром, держа в руке кувшин. Душ — на душ можно смотреть со стороны, и подставлять лицо брызгам, и намыливаться обеими руками, и даже петь. Эстебану хотелось бы петь под душем и подставлять тело струям: пусть вода течет прямо по нему. Петь — и пусть пение прерывается оттого, что вода попала в раскрытый рот. Петь, петь, петь, впитывать воду душа. Ему надоело ведро, надоела нищета, он мечтает положить всему этому конец, пусть даже вместе со своей жизнью — совсем как Супервьелле. Чтобы обуздать желание, он пишет на стенах, и разрисовывает стены, и выходит из дома после того, как Гуталин приносит воду, отдает Гуталину тридцать песо и выходит.
Выйдя из дома — а живет он совсем рядом с Ангельским холмом, — он идет по авениде Мисьонес и смотрит на яхту «Гранма», которая уже не плавает по волнам, а отдыхает на пьедестале, защищенная от воды толстенными стеклами. Потом огибает Дворец изобразительных искусств и бесчисленные инсталляции вокруг него. Его интерес привлекает только одна: тележка, как у Гуталина, только побольше, в инсталляциях художников-концептуалистов тележки всегда крупнее, чем в жизни, а на тележке — два гигантских бака, один черный, другой красный. Тележка и два раздутых водянкой бака насмехаются над бедой, которая измучила город.