Дети богов
Шрифт:
– Здесь что, никогда не темнеет?
– Если очень захотите, потемнеет. А зачем вам? У вас же, Ингве, боязнь темноты.
– Посидели бы вы в том карцере…
Иамен, кажется, усмехнулся: созерцая лишь его коротко стриженый затылок, наверняка сказать я не мог.
– Ингве, вы еще не поняли? Я сижу в этом карцере всегда.
– Что-то я вас там не заметил.
Разговаривать, обращаясь к плечам и затылку собеседника, оказалось удивительно неудобно.
–
– Вы что, и вправду с Эрликом перевертыши?
– Смотря что вы называете «перевертышем».
Я подумал.
– Вот Гармовой. Снаружи у него человек. Внутри волк. Он выворачивается наизнанку. И вы…
Он кивнул лошадиной гриве.
– У нас с папашей посложнее, но да… Примерно так.
– …Иамен!
Сначала ничего не изменилось. Потом червь исчез, пропал заодно с солнечным светом и садом. Оба моих глаза: и мертвый левый, и живой правый – увидели, как проступает седина в волосах стоящего надо мной человека. Как темнеет радужка глаз. Зрачки его расширились…
И с криком отвращения некромант выдернул руку из моей груди.
– Меня зовут Ингве, сын Драупнира, сына Дьюрина, – сообщил я себе самому – или серому миру вокруг, или некроманту.
– Будем знакомы, – мрачно ответил Иамен, не сводя взгляда с собственной ладони.
Пальцы у него сплошь были измазаны липким и красным. Подняв голову, некромант огляделся – выражение отвращения у него при этом с лица не сходило. Оно и понятно. Стол с остатками червивой трапезы кого угодно смутил бы.
– Как-то мне хреново, Иамен, – пожаловался я. – Холодно. И почти ничего не видно.
Он обернулся ко мне.
– Ингве, у вас в груди здоровенная дыра. Вы умираете.
– А здесь можно умереть?
– Умереть везде можно.
– И то хорошо.
Я хмыкнул. Он нахмурился.
– Вы нашли что-то смешное в своем положении?
– Да нет. Просто не ожидал, что вы будете последним, кого я увижу в жизни. Без обид, но вы, Иамен – не самый очевидный выбор.
Некромант присел на скамью рядом с мечом – туда, где еще так недавно восседал его отец.
– А кого бы вам хотелось сейчас увидеть?
Я подумал. И понял, что никого. Обидно…
Становилось все темнее. Боль в груди меня почти уже не донимала, и только вот эта темнота… Опять, Хель, ну почему же вечно меня заносит в какой-то мрак? Я пошевелил губами, понял, что еще могу говорить, и ответил:
– Мне хотелось бы, чтобы светило солнце.
Я не мог понять, с чего меня так колбасит. Казалось бы, после тесной кутузки ехать и радоваться бескрайней равнине. Я не радовался. Равнина почему-то казалась мне воплощением той самой прорвы, куда я чуть не угодил. Куда все проваливается и проваливается…
Иамен потянул за повод. Кляча остановилась. Он обернулся ко мне и недовольно сказал:
– Кончайте заниматься творением лишних сущностей, иначе мы никогда не доедем.
– Чем?
– На кой черт вы пытаетесь заполнить окружающее пространство всякой дрянью? Я же говорил – нам надо спешить. Или не терпится опять повстречаться с моим папашей?
– Проверьте катану.
Он послушался. Ржавчина поднялась по серебряной стороне чуть более, чем на четверть.
Когда я снова взглянул на равнину, то
Рядом присвистнул Иамен.
– Ну все, Ингве, вы доигрались.
Умирать оказалось темно.
Я напряг зрение, пытаясь увидеть хоть что-нибудь сквозь сгущающуюся пелену. Увидел. Все того же некроманта.
Выражение его глаз было непередаваемым, дикая смесь: сожаление, гнев, растерянность, обреченность. Гадливость?
– Не пяльтесь на меня так, Иамен. Лучше отвернитесь. Мне и без того скверно.
Он действительно отвернулся. Протянул руку, взялся за покрытые ржавчиной ножны. И подсунул рукоять под мои пальцы.
– Возьмите меч.
– Что?
– Возьмите меч, быстро. Только, всего святого ради, не вытаскивайте его из ножен.
– Какого…
– Перестаньте трепаться и возьмите меч.
Я напряг не желавшие подчиняться мышцы и сжал пальцы на рукояти. Хрустнула и осыпалась ржа, и ладонь коснулась первородного золота.
«Ну здравствуй, Тирфинг».
И клинок ответил мне уже знакомым подземным гулом.
Нет, никто не путал страницы, как в дневнике злополучного Евгения. Кстати, я до сих пор не уверен, что записки принадлежали именно перу военачальника Священной Римской Империи. Вполне возможно, что приложил к ним руку Иамен, который в своей охоте за Тирфингом пользовался довольно своеобразными средствами. Ну да не об этом речь. Я пытаюсь записывать события в том порядке, в котором они мне запомнились. А эти первые дни на Мертвой Равнине запомнились мне именно так: кусками, осколками. Калейдоскопом. Может быть, все еще сказывались последствия карцера. Может быть, я и сам не хочу вспоминать. Так расползаются по швам обрывки дурного сна. Я даже не уверен сейчас, что и вправду все это было. Пытался ли я освободить призрачных ведьм? Если да, то и в самом ли деле освобожденные мной тетки меланхолично полезли обратно на телегу, водрузили себе на голову колпаки, и младшая подожгла хворост подобранным на дороге факелом? И как насчет маленького площадного цирка, где фокусник распиливал надвое живую собаку, и собака визжала так, что до сих пор я просыпаюсь иногда в холодном поту от этого визга? А спортивный зал без крыши, где странные толстые дети ползали по канатам, и сталкивали друг друга, и, падая вниз, подскакивали, как мячи – соревновались, кто подскочит выше? Хорошо хотя бы то, что после казуса с ведьмами я не пытался вмешаться в происходящее. У нас было очень мало времени. Совсем мало.
…Лишь в одном я уверен твердо: Иамен отдал мне Трифинг. Отдал, потому что иначе я бы умер там и тогда, в гнилой развалившейся беседке, в лесу без времени. Рана в моей груди была не призрачной. Сейчас на ее месте красуется здоровенный уродливый шрам.
– …Зачем вы это сделали?
– Чтобы вы, Ингве, не подохли.
Я моргнул. Зрение постепенно восстанавливалось. Проступала из смертной пелены решетка, трухлявое дерево беседки, серый лес без листвы. Из моей правой ладони, из рукоятки меча бил сплошной и мощный поток силы. Я взглянул вниз. Рана на груди начала затягиваться, медленно обрастать бурой коркой. Что ж, теперь, по крайней мере, я знал, почему Отто не понадобилось лечение. Я снова взглянул на некроманта. Он стоял над катаной и сокрушенно рассматривал поблескивающее серебром лезвие.