Дети вечного марта. Книга 2
Шрифт:
— Я только то хотел сказать, что ты кот необычный. Не такой как все. Думаю, из-за этого Пелинор в тебя вцепился.
— Если меня из Дебрей принесло, так я урод, что ли? — вспылил Саня. Он никак не ожидал от Шака такой обидной подковырки. — Думаешь, как ночь я кровь пить побегу?
— Санечка, — встрепенулась Фасолька, — никто про тебя ничего такого не думает. Что вы в самом деле к нему пристали?
— Извини, брат, — Шак впервые так назвал Саню. — Солька права. А ты не сердись. Мы-то точно знаем, что ты кот.
Цыпа опять
— Дай, посмотреть.
Цыпа сильнее прижала к груди новорожденного.
— Не бойся. Я ему ничего не сделаю.
Как ни крути, не явись пьяный лешак вовремя, лежать бы Цыпе мертвой. Они это понимали. И она тоже. Но так просто отдать хоть и мертвое, но все равно, дитя равнодушному, — ни тени эмоций на лице, — чужаку опасалась. Только, когда Зеленый нетерпеливо тряхнул головой, Цыпа трясущимися руками протянула ему сверток.
Зеленый развернул тряпочку, покачал в руке коричневое, покрытое плотной сухой кожей яйцо:
— Болтун, как болтун. Хочешь, чтобы он жил?
— А?! Что?! Как…
— Летать как ты, конечно не будет. А вот дерево я из него выращу.
Это было против всяких законов, любой природы. Это было против законов даже магического свойства, с которыми, правда, разве Эду приходилось сталкиваться. Но Зеленый говорил так уверенно и безразлично, что ему безоговорочно и мгновенно поверили. Но, главное, поверила Цыпа:
— Какое дерево? — губы у курицы прыгали.
— А какое хочешь.
— Здесь? — Цыпа обвела раскрытой ладошкой круг поляны, костер, арлекинов и даже недостроенный термитник.
— На кой ляд оно мне здесь? — скривился Зеленый. — Посажу где-нибудь рядом с людьми. Они к нему будут ходить за советами. Ты же предсказываешь. Вот и твое дерево станет предсказывать. Видела когда-нибудь деревья, на которые навязаны ленточки? Не знаю, как их люди чуют, но чуют как-то. И ходят и ходят…
— Так много мертвых яиц? — осторожно спросил Эд, не для того чтобы обозначить собственный скепсис, — скепсиса как раз и не наблюдалось, — просто уточнить. Случай с Цыпой, как ни крути, уникален. А священные деревья растут по всему континенту. Не много, кто спорит, однако — есть.
— Яйцо не обязательно… можно кусок шкуры, кость. Одна… над мертвым ребенком ревела. Я ее пожалел, забрал трупик и такое дерево из него вырастил, ни одна сволочь под него зайти не может. Если какой подлец сунется — оно ветками захлещет.
— Я слышала… — глаза у Фасольки стали огромные и прозрачные как вода.
— Что ты слышала, дриадка? — Зеленый ей так улыбнулся, что у Сани заскребло внутри: уведет у них девчонку пьяный лешак. Но Солька будто не заметила:
— Голос. Мы рядом проезжали. Шак, помнишь, как я на холм бежала, а ты меня догнал и вернул.
— На том холме, девочка, люди своих покойников как раз хоронили. Сама знаешь, к ним в такой момент соваться никчему. Эд
— Шак, я не в укор. Просто, я услышала, точно, как вчера, будто дерево говорит.
— И мое дитя будет жить? — глаза у Цыпы расширились уже до полной невозможности.
— Других у тебя нет, что ли? — буркнул Зеленый.
— Нет.
— Ну, будет. Если… подружка твоя мне поможет, — кивок в сторону Фасольки и ей же жгучий косой взгляд, от которого у Сани опять кошки на душе заскребли.
— Чем это я должна тебе помочь? — подозрительно зашипела Солька.
— Сама знаешь. Но если не хочешь, не надо. Закопаем болтун прямо тут. Пусть сгниет.
Цыпа прижала кулачки ко рту. Собака задергал верхней губой. Прянул ушами Шак. А Саня подумал, что Зеленому вся их жизнь безразлична, безынтересна, чужда и, что помогает он Цыпе не по тому, что жаль ему вещую птицу, а из-за Фасольки.
А та посмотрела не Зеленого господина через плечо, строптиво мотнула головой, дескать, раз надо, я, так и быть, снизойду; поднялась яркая и красивая до умопомрачения, и уже сверху бросила Повелителю леса как подачку:
— Идем, что расселся?!
Глава 5
— Молочницу! Молочницу Герту убили!!! — Крик ворвался в скучный гул провинциального утра, перекрывая кудахтанье, блеянье, звон, стук, шуршанье и бормотанье. На миг стало тихо и тошно. Следом поднялся гомон. А за ним, — пока дошло и накрыло, — женский вой пополам с визгом и хрипом.
— Мать Герты, с рассвета всех дергала: где дочка, — ворчал себе под нос трактирщик, вытирая соседний стол. Игорь и Сун доедали завтрак. Пора было наведаться в замок Мец, но особо они туда не рвались — успеется — ели и беседовали о постороннем, растягивая бездельное утро.
— А-то сама не знает! — громче возмутился трактирщик. — В казармах ищи. Но туда Латина не пойдет. Кнехты народ грубый. Самое малое — пошлют. Могут вообще накостылять. А еще… могут! Ой, могут! Объясняй потом, что не по доброй воле на сеновале оказалась. Курт не поверит. А и поверит, все равно изобьет. Он ее часто бьет. И Герте доставалось.
Трактирщик стряхнул крошки на пол, потянулся за веником, но плюнул, сел на лавку и уже напрямую начал просвещать дальноезжих гостей о местных нравах:
— Герта сначала жаловалась матери, что отчим бьет, потом перестала. Там эта… там другое началось. Курт… а что Курт? И не прятался даже. Кто ему Герта? Падчерица — чужая девка. А как понял, что мать догадалась, стал в открытую с девочкой спать. Когда и Латину из дому на ночь выгонял. Потом и Герта ему прискучила. Опять началось битье. Мать с дочерью как-то помирились и дальше стали жить. Ходили за коровами, молоко продавали. Жениха бы Герте хорошего, да кто ж ее возьмет? Курт за ней ничего не давал. Та и пошла в казармы. Жизнь-то все равно кончилась. А теперь и вовсе кончилась.