Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

Приехали мы на старую квартиру, в которой жили до войны, ул. Красной Конницы (до революции и теперь – это улица Кавалергардская), дом 20, кв. 14. Наша комната оказалась незанятой. Мебель и рояль, закрытый клеёнкой, сохранились… Где-то я недавно услышала, что в городе сохранились рояли потому, что их невозможно было сжечь. Дерево было так обработано, что не горело в печках-буржуйках. Не хватало температуры разогрева для горения.

Квартира была на пятом, последнем этаже. Потолок протекал, на рояль капала вода, но клеёнка спасла его, он не пострадал. Мама очень дорожила этим роялем. Его прислали ей родители в Ленинград из Козьмодемьянска пароходом.

Первую

ночь после приезда ночевали у тёти Лены Тольской, чья семья жила в той же квартире. Они вернулись из эвакуации раньше нас и уже обустроились.

В квартире было пять комнат, вдоль них шёл длинный узкий коридор, в конце которого была кухня с выходом на чёрный ход. В кухне – большая плита, облицованная кафелем, раковина для умывания, столики вдоль стен с примусами, певшими на разные лады. Позднее примусы заменились керогазами и керосинками. Они уже не пели, но коптили немилосердно!

Кроме нашей семьи, занимавшей одну комнату, в квартире жили: в двух комнатах семья папиного брата, Петра Андреевича, жена – тётя Лена – и два сына: Андрей и Сергей.

Тётя Лена, Елена Владимировна, урождённая Карцева, была из потомственных дворян. Играла на рояле, прекрасно шила, вышивала, чему учила и нас с Сергеем. В комнате рядом с нами жила бездетная пара: военврач Антонина Алексеевна Швецова и её муж, Иван Александрович Высоцкий, бывший солдат Преображенского полка царской армии. Отечественную войну он закончил в чине майора. Оба имели очень много наград. В войну 1914 года Иван Александрович был награждён Георгиевским крестом. Он тяжело и много пил. Мы, дети, прятались по комнатам, когда он входил в квартиру. Часто скандалил и бил Антонину Алексеевну…

Несчастный был человек, не сумевший определить себя в мирной жизни… Высокий, сутулый, очень худой. Он ходил всегда в длинной солдатской шинели и в сапогах.

До войны у них был сын, который умер от туберкулёза. Его детские игрушки и книги Антонина Алексеевна отдала нам, и мама очень волновалась, как бы мы не заразились, хотя и прошло много лет после его кончины.

В последней маленькой комнатушке, переделанной из ванной комнаты, напротив кухни, жили мать со взрослой дочерью. Обе некрасивые, маленькие, бесцветные, похожие на мышек. Я иногда заходила к ним в гости. Комодик, столик у окна, узенькие кровати, накрытые накидками, салфетками, связанными крючком из простых белых ниток. Даже на настольной лампе была ажурная накидка! Всё это белоснежное великолепие производило на меня огромное впечатление! У нас было проще: стол накрыт клеёнкой, тёмные резные шкафы, чёрный рояль, папин письменный стол из красного дерева, заваленный бумагами, диван, кровати, покрытые какими-то тёмными шерстяными одеялами. Никаких белых пятен! Всё тёмное. Даже свет от люстры был какой-то приглушённый.

Жили тесно и скудно. Кира спал на сундуке, я – с мамой на кровати, няня – в прихожей на топчане, папа – на диване. Постельное бельё было очень ветхое, застиранное и залатанное. Никаких пододеяльников – одни простыни.

Когда я уже ходила в школу и подружилась с Леночкой Поликарповой, меня совершенно потрясли белоснежная хрустящая накрахмаленная скатерть на столе и постельное бельё с кружевными прошвами!

Вся наша квартира когда-то принадлежала моему прадеду, Петру Андреевичу Тольскому. После его смерти там жил одинокий брат дедушки, Владимир Петрович Тольский. При «уплотнении», которое началось в 20—30-е годы, квартиру перепланировали: закрыли двери между комнатами, перегородили коридор. В неё въехал папин брат, Пётр Андреевич, с семьёй.

Детьми мы любили играть в тёмном закутке коридора,

между двумя перегородками. Ставили стулья с высокими спинками, связывали их между собой, накрывали одеялом и играли в «паровоз». У каждого был свой вагон – стул. В вагон усаживались куклы, мишки, забирались мы сами. На первый стул садился «машинист», и… «Ту-ту!..» – поехали! Машинистами всегда были мальчишки, мне доставалась роль пассажира. Андрей катал нас на этом «паровозе» по всему коридору. Взрослые возмущались, ворчали, а мы были рады, что с нами играет старший брат!.. Помню, как Андрей ложился поперёк коридора, лупил ногами в стену и с упоением пел: «У попа была собака…» – а тётя Лена безуспешно пыталась его образумить!

В коридоре было постоянно темно. Очень экономили электричество. Лампочки везде были самой маленькой мощности. Соседи неукоснительно следили за тем, чтобы не забывали гасить свет в коридоре и местах общего пользования. Если кто-либо по рассеянности забывал это делать, поднимался крик и скандал!

Я очень боялась темноты, и меня всегда сопровождал кто-нибудь из взрослых в моих «вояжах» на кухню и в уборную.

После войны в городе было множество крыс. Когда на кухне зажигали свет, они прыгали с плиты, со столов и нехотя прятались по норам. Мне кажется, размером они были с кошку!

Отопление было печное. Внизу, во дворе, в подвале, у каждого был свой сарайчик. Мама договаривалась с дворником, он пилил, колол дрова и приносил нам на пятый этаж, когда нужно было топить печь. Жена дворника раз в неделю стирала нам бельё. На кухне растапливалась плита, кипятились громадные баки воды. Посреди кухни, на табуретах, ставилось корыто для стирки. Пар поднимался к потолку клубами, как туман, выползал в коридор. Сквозь испарения еле мерцала под потолком электрическая лампочка. Пахло щёлоком, сырыми стенами, на которых оседала и стекала влага. В тёплую погоду бельё сушили во дворе, зимой – на чердаке.

По утрам приходила с бидоном молочница. На Охте ещё держали коров. Это был отголосок XIX века, века А. С. Пушкина: «…с бидоном охтинка спешит…»

В городе соблюдался порядок старого, ещё дореволюционного времени: в одиннадцать часов вечера закрывались парадные подъезды и ворота во двор. Запоздалые жильцы звонили в специальный звонок к дворнику. Тот выходил и открывал двери. За это ему полагалось дать «на чай». По Петербургской традиции дворники, в основном, были татары. В семье нашего дворника была девочка, моя ровесница, с которой я играла во дворе. Мама считала, что это совершенно неподходящая для меня компания, не разрешала ходить к ней и не позволяла приглашать к нам. Я сердилась, плакала и скандалила. Зато теперь очень хорошо понимаю, что значит «человек не нашего круга», как часто мне говорила мама.

Мостовые в городе повсеместно были вымощены булыжником. Только на Дворцовой площади и набережных Невы был диабаз: гранитные стёсанные плитки, необыкновенно скользкие в мороз и в дождь. Тротуары были из плит размером 50 х 50 см из местного серого известняка. На них очень удобно было играть в «классики».

Город очень хорошо был убран: ни бумажек, ни окурков на мостовой и тротуарах нельзя было представить! Зимой дворники начинали чистить улицу с пяти часов утра. Мы просыпались под шарканье скребков и лопат. Снег грузили на большие фанерные листы и увозили во дворы, где над сливными люками стояли печурки для таяния льда; вывозили на пустыри, где он не мешал; сбрасывали в реки и каналы. В каждом доме было по несколько дворников: на Петроградской в нашем доме было три дворника.