Дети закрытого города
Шрифт:
Её довели до выхода, на стоянку вывели под руку и усадили в машину.
— Я сама могу добраться до дома, — сдавленно сообщила Вета, но лицо её провожатого осталось каменным.
Дверца оказалась заблокирована.
— Вы что, с ума сошли? — поинтересовалась Вета. — Или у вас в сумасшедшем городе похищение человека не считается преступлением?
— Приказ маршала, — сухо объяснил её попутчик.
Она со свистом втянула воздух и ничего не ответила. Гадкое ощущение, будто произошло что-то плохое и непоправимое стало почти
Глава 24. Без видимых причин
Солнце рассыпалось тысячью искр по окнам домов и металлическим настилам детских горок. Уже много дней в городе не было так солнечно и так тихо. И тишину нарушал только шорох множества крыльев. Птицы: чёрные галки, серые вороны, голуби и нахохлившиеся воробьи слетались к подъезду и садились на провода и на ветки деревьев.
У пугала не было рук, и в рукавах потёртого сюртука темнела пустота. Оно протянуло рукав к Вете, так и замерев у кромки тротуара.
— Что? — прохрипела та. Голос не очень слушался, но молчать она тоже не могла.
Птицы садились уже прямо на асфальт, на край урны для мусора — на ветках не хватало места. Вета слышала шорох маленьких коготков — они садились и устаивались поудобнее. Одна ворона качалась на тонкой ветке клёна, грозя упасть, но не улетала.
— Что ты пришёл? Ты выиграл, радуйся теперь, — сказала Вета, и со стороны услышала свой голос. Таким могла бы говорить Лилия, если бы её вывел из себя особенно наглый хулиган. — Выиграл у маленького человека, город, да? Молодец! Герой!
Если бы она замолчала, она бы, наверное, в тот же момент умерла от страха, потому что руки уже дрожали, как бы сильно она не сжимала ржавую ручку. И только голос не дрожал.
Вете показалось — грубая ткань, которая заменяет ему лицо, дрожит и идёт рябью, как вода от ветерка. Как будто он пытается изобразить что-то лицом. То, что он пока что не научился изображать. Тринадцать лет, если задуматься, такой небольшой срок.
— Что ты пришёл? — повторила она снова, но злость уже стихал, и голос звучал всё жальче.
Судорожно переставив ногу, он шагнул ближе, покачнулся. Хотя ступней у него не было, как и кистей рук. Всё пугало — плохое подобие человека, пыталось существовать в этой ипостаси, пыталось двигаться и говорить, но отчаянно фальшивило.
— Я не верю в тебя, — сказала Вета и только сейчас заплакала, прижимая пальцы свободной — не испачканной ржавчиной — руки к губам.
Стены дома и асфальт снова застонали, заскрежетало вокруг, как будто терлись друг о друга конструкции из металла, зазвенел сам воздух вокруг них. Вете почудилось, что она узнаёт в общем гуле скрип детских качелей с площадки.
— Пойдём, — различила она в этой какофонии. Так пишут недоразвитые — повторяют букву за буквой, тысячи раз. В тетрадках — целые
— Я не пойду с тобой. Я хочу уехать. Я хочу быть отсюда подальше, — заговорила она быстро, и слова наползали друг на друга. — Уйди. Уйди-уйди-уйди…
Очень хотелось зажмуриться, но она не могла, и продолжала смотреть, как он медленно покачивался взад-вперёд, словно от ветра, хоть никакого ветра не было.
— Пойдём, — взвыло снова, уже почти различимое — или это Вета привыкла к выговору города.
— Нет, — прохрипела она, ощущая кончиками пальцев отчаянную сырость на щеках. Потрясла головой — может так он лучше поймёт?
Он замер, замолчал, и Вета поразилась внезапной тишине, так что даже остановились слёзы. Птицы-истуканы покачивались на ветвях и проводах. Солнце купалось в стёклах домов, какое же яркое солнце.
— Не больно, — пообещал город, теперь одним только стоном — без скрипа и скрежета. Наверное, он так шептал. Потому что боялся её напугать, — подумалось вдруг Вете.
«Ерунда, это не научно», — отчаянно хрипело всё внутри. — «Город — это кучка людей в бетонных муравейниках. Город не может бояться. Не может жалеть. Не может стоять перед тобой».
— Не больно? Да что ты вообще можешь знать о боли, пугало несчастное! — крикнула она, и ни одна из птиц не испугалась и не взлетела.
Материя, которая заменяла ему лицо, сморщилась, рукава безвольно повисли вдоль туловища. Чуть сгорбленная фигура издали, наверное, могла бы показаться почти нормальной. Просто высокий худой старик замер, задумался о чём-то своём.
— Ты обещала любовь, — низко протянул ветер, и запутался в юбке Веты.
— Я ничего тебе не обещала, — всхлипнула она, едва выговаривая слова. Язык отчаянно заплетался. Она бы объясняла и приводила доводы, но так и не смогла убедить себя в том, что чудище, которое стоит перед ней, на краю тротуара, живое и разумное. Не набитый тряпками старый мешок.
Он стоял, неестественно наклонившись вперёд, и как будто вспоминал то же, что и Вета — ночи, когда она бродила по улицам, шла, разведя руки, по узкому парапету набережной, отдыхала на скамейках в парках и ни разу не наткнулась на патруль. Вета до истерики боялась найти в своих воспоминаниях подтверждения его словам. Правду о том, что да, обещала.
— Я не обещала, — сказала она снова, оборвав цепочку воспоминаний. Найти правду было страшнее всего. — Я тебя не люблю. Я хочу уехать отсюда, да куда угодно!
— Любить… — шепнул ветер, засевший в кучке сухих листьев. Или Вете только показалось.
Птицы сидели так же неподвижно, только качалась ворона на вершине молодого тоненького клёна. Пугало распрямилось. Ещё раз или два дёрнулись в судорогах его неживые конечности, и оно подалось назад.
Оно исчезло, растеряв себя по дороге. Ветер унёс сухие листья и труху, несколько ворон вспорхнуло вверх, и что-то метнулось по асфальту к канализационной решётке. Вета стояла неподвижно, боясь дышать. Её пальцы давно онемели, кровь в царапинах запеклась.