Дети закрытого города
Шрифт:
Её вывели из машины, поддерживая под локоть, наверное, чтобы не свалилась раньше времени, провели через какие-то двери, пороги и ступеньки. Когда в глаза снова ударил яркий свет, Вета осознала себя на небольшой бетонной площадке. Впереди плескалась вода, накатывая на бетонный парапет, словно сдавленный гигантской ступней. Он смялся, как пластилин, и река теперь облизывала берег.
Ещё один серый дом, и снова пороги-двери-ступеньки. Казённые голые стены. Опять люди в форме: краткие слова-приказы, лязг замков, чёрная форма. Вета осознала, что гул отступил, когда
К ней вышел мрачный офицер, но сосчитать звёзды на погонах Вета не смогла, она до сих пор была ослеплена солнцем. Он не садился. Ходил от стены к стене и руки сцепил за спиной.
— Ваши имя, фамилия отчество.
С его стороны на столе лежала толстенькая папка на завязках, с номером, выведенным чёрными чернилами. Вета бездумно рассматривала цифры.
— Раскольникова Елизавета Николаевна.
— С какой целью вы приехали в закрытый город?
«Что с того?» — думала она. — «Вся моя жизнь уместится на паре страниц. На меня не станут собирать досье. Но он говорит со мной, как с серийной убийцей».
— Вы говорите со мной, как с серийной убийцей, — выдала она тускло. — И вообще, по какому праву меня сюда привезли?
Так говорили все преступники в книгах, которые читала Вета.
Военный остановился, упёрся в стол кулаками, и если бы Вета не смотрела мимо, его глаза прожгли бы в ней дыры.
— Я спрашиваю, с какой целью вы приехали в город?
Вета отвернулась.
— Меня пригласили работать учителем в школе.
От серых стен на душе сделалось ещё пасмурнее. На набережной палило белое солнце, но оно не грело. Вета не ощутила тогда его тепла на замёрзших ладонях.
— Вы до сих пор работаете учителем?
— Нет, меня выгнали. — Она не задумалась даже ни на секунду. Внутри давно жило ощущение, что в школу она больше не вернётся, даже если загнётся от тоски.
— Почему?
Вета отлепила пересохший язык от нёба.
— Потому что я не нашла общий язык с детьми. Они вечно срывали уроки.
Эти отговорки даже самой Вете показались гнилыми насквозь, но она не знала, что ответить, правда, не знала. Однако военный проглотил её ложь. Может быть, он не слушал вообще, и ему было важно только, чтобы она отвечала чётко и по теме разговора.
— Вы видели город?
— Да. — И вот тут голос дрогнул. Вета не знала, стоило ли говорить правду, или лучше прикинуться сумасшедшей? Ничего не знает, ничего не говорила.
— Как он выглядел?
Серые стены. Она не выбралась бы отсюда, даже если руку ей подало бы само пугало. На набережной облизывала берег тёмная вода Совы. По радио говорили, что где-то разрушилась набережная — испытали какое-то сверхновое оружие. Не здесь ли? Парапеты погнулись словно от удара огромным кулаком.
— Как человек, только без рук и ног. Пустая одежда, — попробовала объяснить Вета, разлепляя высохшие губы. Как она собиралась рассказывать восьмиклассникам про синтез белков, если не могла даже описать пресловутого монстра? — Можно мне воды?
— Отвечайте на мои вопросы, —
Её даже не удивило, что за городом признали способность говорить. И как это произнесли. Именно что, говорить. Не сипеть ржавыми трубами, не гудеть, как ветер. Говорить.
— Ничего. — Вета подняла голову и улыбнулась. — Постоянно что-то гудело, но он не разговаривал.
Следователь остановился. Губы, тонкие и белёсые в свете голой лампы, поджались.
— Вы до сих пор говорили правду. Мне не хотелось бы… ссориться. И добиваться правды другими способами. Так что он вам сказал?
Оказалось, что её очень легко сломать. Заболели глаза. Вета закрыла лицо ладонями.
— Он хотел, чтобы я пошла с ним.
— Значит, он говорил просто «пойдём»? Может быть, что-то ещё? — Он всё знал и без неё, ничему не удивлялся, и, наверное, просто выполнял какие-то свои протоколы. Чистая формальность.
— Что-то вроде «любовь» или «любить», я уже не помню точно.
Следователь опёрся рукой на край стола — устал, наверное, — и Вета смотрела на его криво обломанные ногти. Она грела руки дыханием.
Он сел, нацарапал что-то плохо пишущей ручкой на чистом листе. Ей было всё равно, что. Она не вытягивала шею, не ёрзала, пытаясь рассмотреть.
— Всё, — удовлетворенно кивнул он. — Уведите.
— Не помню того момента, в который вдруг стала государственным преступником. И это, наверное, самое паршивое, — сказала Вета ему в лицо, когда открывали тяжёлые замки на двери. Следователь посмотрел на неё пустым взглядом — как Роберт — и вернулся к бумагам.
Она вслушивалась в голос города и теперь не разбирала ни слова.
«Может быть», — думала Вета. — «Он никогда ничего не говорил, а мне просто почудилось. Больное воображение. Нервы».
Солнце заваливалось за Сову, мазало волны красной краской.
«Да ну», — думала Вета. — «Следователь же заявил, что город говорит. Значит, не одной мне так казалось».
Она давно устала биться в истерике, колотить кулаками по серой стене и ломать ногти о единственную защёлку на раме окна. Она давно расколотила чашку, которую ей оставили. Белые осколки валялись теперь повсюду, блестели в солнечном свете. Вета давно сидела в углу, побросав туфли в соседний, и смотрела на серо-красную Сову.
Она, кажется, только сейчас поняла, почему закрыли город. И всё, что Антон рассказывал про магов из другого мира, показалось сущей ерундой.
— Ты бы меня всё равно не выпустил, да? — сказала она, щурясь от яркого света. Там, где река сливалась с горизонтом, полыхал белый шар солнца. Вета моргнула и отвернулась, чтобы дать отдых уставшим глазам.
Она поняла, что всю осень боялась совсем не того. Она боялась, что окончательно тронется умом от свинского поведения восьмиклассников, потом боялась, что её не отпустят обратно. Ещё позже она боялась, что умрёт кто-нибудь из детей, и Лилия встанет в дверях её кабинета ангелом презрения с шалью на плечах.