Детство Ромашки
Шрифт:
Большая, широкая, она бежала не по возрасту легко и быстро. Расставив руки, схватила Акимку и прижала к себе.
Я с разлету ткнулся Акимке в спину, ушибся о его острую лопатку и сел на землю, не соображая еще толком, обо что так ударился. А он обхватил руками бабаню, прижался к ней всем своим телом и заплакал, икая и давясь слезами.
Чу, чу!.. Замолчи! — строго говорила она, а сама гладила Акимку по спине, прижимала к себе его голову.— Замолчи, а то вон он, Свислов-то!
А чтоб он издох! — воскликнул Акимка, отрываясь от бабани.
Но она
Молчи!—И кивнула мне:—А ну, пойдемте!
Никуда я не пойду-у!..— с жалобным отчаянием воскликнул Акимка. Он схватился за голову, закачался и тоскливо запричитал:— Дашутка-а, Даша-а!.. И где ты есть?..
—Замолчи! — Бабаня схватила его за руку.— Замолчи враз! — И прошептала, поглаживая вздрагивающие Акимкины плечи: — У меня Дашутка-то. Пойдем...
Он пошел, словно пьяный, обеими руками держась за руку бабани, всхлипывая и дрожа, как в лихорадке.
18
Как и в первый день по приезде в Дворики, я проснулся и на постели, в ногах у себя, увидел Акимку. Он сидел так же, подвернув под себя ногу, и те же проворные с синеватым отливом озорные живчики скакали в его глазах.
—Все давно отобедали, а он дрыхнет! — и передернул плечами.— Тебя, может, как Свислиху, паралич вдарил?
Я еще не проснулся и плохо понимаю, что говорит Акимка.
—С утра в Двориках знаешь какой шум был? Из Колобушкина пожарные прикатывали, а с ними сам урядник. Всех мужиков согнали. Свислова заливать. Залили угольки, чтобы не дымили. Я утром все облетал! Амбар-то у Свислова не сгорел. Прямо жалко, ей-пра! Он в него теперь жить перебрался, а Свислиха с перепугу языка лишилась. Ферапонт — чисто бес страшный. Борода у него подпаленная. А Дашутку мать з чулан заперла и сулится голову оторвать. Меня мамка тоже отбузовать собралась, да я как жиганул из избы...
«Значит, и пожар был,— размышляю я, вслушиваясь в Акимкины слова.— А до пожара дедушка разговаривал с Ма-карычем и его хозяином. Говорили обо мне, и Дмитрий Федорович сказал, что берет меня в свое заведение...»
И, будто в ответ на свои мысли, слышу:
—Бабанька Ивановна с утра с Барабихой тебе штаны с рубахой кроили. Сказывают, ты с Макарычем из Двориков уедешь. И вроде все вы...
Я сбрасываю с себя дерюжку, сажусь на постели.
Где бабаня? Дедушка? — Сердце во мне стучит гулко и торопливо.
Бабанька-то? — задумчиво произносит Акимка и шмыгает носом.— Где же ей быть? У Макарыча. Штаны-то они еще вон когда покроили. Должно, у Макарыча. Чаем она его напоила, и он в ту пору ж с возами на станцию поехал. Бабанька его с крыльца провожала. А дед, поди-ка, стадо пасет.
А я как же? Без меня?
Во, беспонятный! — восклицает Акимка.— Сказано, тебя в дорогу снаряжают, рубахи шьют.
Я забеспокоился. Сердце сжалось, заныло. Захотелось сейчас же увидеть дедушку. И странно, я вдруг почувствовал, что беспокоюсь не за себя, а за него: «Как же дедушка без меня стадо-то
Я вскочил и, не слушая, что говорит Акимка, стал обуваться. «К дедушке надо. Один он пасти умучается».
Притягивая оборками лапти, я уже рвался бежать из избы и глазами искал свое пастушье снаряжение. Дубинка валялась под лавкой, подсумок висел на гвозде у двери, шапки не было. Я глянул в окно. На улице солнечный день. Думал, обойдусь без шапки.
—Ай и мне с тобой на выпаса вдариться? — Акимка помедлил.— Пойду! Все одно делов никаких.
Мы отправились. На полпути присели на обочине проселка передохнуть. Хорошо смотреть в безбрежный простор степи, любоваться веселой и игривой пестротой полей!
—А мы с мамкой тоже куда-нибудь подадимся,— тихо сказал Акимка, срывая возле себя поникшую головкой ромашку.— Не при чем нам оставаться в Двориках.— Он дунул на цветок, погладил лепестки.— Поехал бы хоть на часок тятьку повидать...— У Акимки задрожали губы и подбородок. Отбросив ромашку, он глянул на меня злыми глазами и поднялся.— Пойдем! Расселся и сидит, и сидит!..— Он зашагал по проселку, громко шмыгая носом.
Стадо мы застали на стойле. В тени под ивняком увидели дедушку, Свислова и Дмитрия Федоровича, а чуть в сторонке, у вербы, на козлах пароконного тарантаса понуро горбился Яков Курденков.
Дедушка поднялся и, сдвигая со лба шапку, пошел навстречу:
—Вы чего прибежали? Вопрос показался мне странным.
Пока я соображал, как на него ответить, Акимка затараторил:
А чего же? Ромка проснулся и враз в стадо начал собираться. У меня нынче делов нет. Мамка с Макарычем на станцию с возами уехала, а Дашка в чулане запертая...
Ты бабаню видал? — не слушая Акимку, спросил меня дедушка.
И опять Акимка ответил раньше меня:
Ее, дед Данила, дома нету. С утра у Барабихи была, материю кроила. Ромку-то я разбудил. Он бы, гляди, до ночи спал...
Надо бы тебе, Роман, дома посидеть! — не то огорченно, не то с укоризной произнес дедушка и задумался.— Ну... того, подождите чуток... А ты,— он строго посмотрел на Акимку,— Свислову на глаза не налетай!
А что?
Ничего! — строго ответил дедушка и кивнул на ивняк.— Схоронитесь вон там, пока мы разговоры ведем.
Мы нырнули в заросли ивняка...
—Карая, Митрий Федорыч, с гуртом не увести. Своенравная животина,— сказал дедушка, присаживаясь рядом со Свислобым и доставая кисет.
Свислов тяжело повернул голову, сердито скосил глаза на дедушку и хлопнул ладонью по земле возле своего колена:
А без Карая я и телок не продам!
Продашь!..— с усмешкой протянул Дмитрий Федорович, спокойно покусывая травинку.
А я говорю: не продам! — со свистящим всхлипом воскликнул Свислов.— Не продам! — Он замахал рукой, затряс головой, отчего борода его запрыгала по груди.— Не продам без Карая! Смысла нет.
Дмитрий Федорович выплюнул былинку, поднялся.
Тогда вот какой поворот делу,— сказал он, вытирая платком руки.— По целковому с телушки сбрасывай — и Карай мой. Согласен?